записи. Сашка сидел рядом и косился на меня. Он лыбился. Он стал таким толстым и здоровым, что даже зубы поменялись в цвете — больше не были желтыми, и у него больше не пахло изо рта. Сашка давал интервью. Мой коллега, опытный военный корреспондент, был автором и ведущим этой программы; он сказал, чтобы Сашка не смотрел в мою сторону и думал сам, как отвечать на вопросы. Тем более что вопросы обговаривали до начала съемок. После съемок Сашка обнял меня, сказал мне, спасибо, братан. Попросил купить ему фотоаппарат. Я купил тут же в телецентре. Мы попрощались и расстались.

— На этот раз навсегда?

— Откуда ж я знаю? Прошло всего полгода, не больше.

— Мне кажется, что навсегда, — задумчиво произнесла Огненная. — Мне пора идти, прости, уже утро.

Вязенкин вспомнил, что сегодня ему лететь из Пятигорска в Москву.

— Возьми деньги, — сказал он.

Огненная выбралась из-под одеяла. Хлопнула дверь ванной комнаты. Вязенкин начал маяться: скорей бы уж она ушла, поспать бы хоть час. Глаза слипаются — хочется еще коньяку. На душе у него становилось премерзко. Огненная вышла уже в кружевной блузке и «набедерной повязке». Стала обуваться. Вязенкин рассмотрел, что ноги у нее коротковаты, а бедра широковаты, лицо у нее слишком простое, кожа в конопатинах.

— Возьми деньги. Там, на столе. — Подумал: «Не холодно ей голой по улице?»

Огненная присела к нему на кровать. Он теперь положил руку на ее голое колено. Она спросила:

— Тебе не холодно?

— Мне домой лететь. Потом опять в Грозный.

— Ты больше ничего не умеешь делать?

— В будущем ничего. В прошлом я много смеялся. Сейчас мне хочется выпить. Грозный не самое плохое место на земле. Война, она знаешь… — он не нашелся что еще сказать.

— Знаю немного, — сказала Огненная. — Мы все знаем немного. Кто знает много, тот не станет рассказывать. Хочешь, расскажи мне еще про войну. Я побуду полчасика.

— Не хочу, — ответил ей Вязенкин. — Иди.

Она почти ушла, Вязенкин крикнул ей в коридор:

— Тебе правда было жаль меня в истории про Сашку?

— Да. Ты приедешь ко мне?

— Знаешь, а мне Сашку не жаль. Тогда было жаль, а сейчас нет.

Она ушла, и Вязенкин сразу заснул. Через час его разбудил Лешка Дудников, спросил, чего деньги валяются на столе, сказал, что пора собираться и улетать. В баре Вязенкин выпил бутылку пива. В аэропорту выпил еще две. В самолете пил коньяк, который разносила стюардесса.

Вязенкин глядел в иллюминатор.

Ему не было страшно: он не думал о Твердиевиче и тех обгорелых тушках, он не вспоминал Макогонова. Забыл, что Пестиков остался в Грозном досиживать срок командировки. Внизу была земля — земля чудесным образом меняла свой облик. Вязенкину казалось, что это не они летят, а земля вертится под ними. Он улыбнулся — ведь земля и на самом деле вертится. Он вспомнил про Гогу, его слова, когда Гога советовал написать ему про солдата. «А что, если написать про Сашку? Как я спас его, а всем было наплевать на него. Стоп. Но получается, что всем было не наплевать, потому что у них у всех было время подумать. А у меня не было?..»

Объявили, что самолет начинает посадку. Вязенкин откинулся на сиденье и стал думать, что про Сашку писать рано, ему еще надо написать про солдата. Тяжело вздохнул. Самолет выпустил шасси и скоро приземлился в столичном аэропорту Домодедово.

Часть третья. Две тысячи лет милосердия

Вера в слова всегда была более крепкой и более распространенной, чем вера в Бога.

Эрик Бентли. «Жизнь драмы»

В кабинете у психиатра.

— Вот послушайте, получается на мой взгляд реалистично. Но для большей достоверности важно ваше мнение и желательно бы и редактуру вашу, как специалиста и свидетеля. «Товарищ подумал о своей диссертации. И подумал о посетителе, немолодом мужчине с седыми висками: „Печалится“. Немолодой мужчина печалился: в глазах была тревога и боль. „Ему больно“, — решил Товарищ. Могло бы показаться, что Товарищ черств. Но так не было. Товарищ просто много знал о боли и вел разговор по формулам боли — чтобы нарастало, а не резало неожиданно и насмерть».

— Очень туманно. А ну-ка, еще раз прочтите.

— С какого места?

— Там где у вас о боли.

* * *

Дорожную сумку Вязенкин в багаж не сдавал — жалел; сумка была дорогая — цвета хаки. Лешка Дудников со своим оператором остались ждать вещи в аэропорту. Вязенкин распрощался с ними. Нашел своего водителя со служебной «четверки».

Вязенкин решил ехать к жене.

Жена проживала на юго-востоке в пятиэтажном доме с балконом и маленькой кухней; на полу девятнадцатиметровой залы был постелен розовый женский ковролин; ванная комната была с розовыми женскими занавесками и кружевным кафелем. Вязенкин жмурился от предвкушения теплой ванны. Жене было уже двадцать один. Она готовила свекольный салат, курицу в ананасе; к его приезду сервировала столик перед телевизором; она не надевала белья под шелковыми сорочками, еще умела скандалить как никто другой.

На Ботаническую в съемную квартиру решил ехать после — как отлежится в тепле.

Машина резво бежала по широкому проспекту. Вязенкин обратил внимание на светофоры. Повезло, — они попали в зеленый поток и мчались, не притормаживая на перекрестках. Вязенкин стал думать про их с женой отношения. Думать серьезно и глубоко не хотелось, — голова была тяжелой после перелета и коньяка. Машина свернула, потом еще и еще; через три квартала они въехали во двор пятиэтажного дома. Вязенкин поблагодарил водителя, взвалил на плечо сумку цвета хаки и вошел в подъезд, поднялся на третий этаж и позвонил. За дверью заскреблись. Дверь открылась, и он увидел жену.

— Ну, здравствуй, я приехал.

Она бросилась к нему на шею; он почувствовал ее тело под тонкой сорочкой; она царапала щеки о его щетину. Всхлипывала, задыхалась. Крикнула что-то, потащила его в комнату; бросилась на кухню, вытащила ему на блюде какую-то еду, чуть не уронила поднос. Он наконец притянул ее к себе и крепко поцеловал, она вырвалась и закружилась на месте.

— Ах, здравствуй, дорогой, я так ждала тебя. Ах, курица! — И она кинулась к плите.

Вязенкин бросил сумку на ковролин в зале; открыл краны в ванной комнате, скинул с себя пропахшую дорогой и командировочным неуютом одежду и полез в ванну, не дождавшись, пока наберется вода. Он лежал, смотрел на голубой кафель, розовые занавески, — закрыл глаза и слушал, как с шумом льется вода.

О чем он думал?

Он думал о земле: о том, что она