Андрей неопределенно махнул рукой и продолжал что-то писать в амбарную книгу, время от времени сверяясь с толстой рукописью. Чтобы не подглядывать в его записи, Женя оперлась взглядом о только что отреставрированный камин, подчеркивавший разностильность обстановки директорского кабинета. Длинный стол с кожаным бордюром, на котором до Рождества будут лежать визитные карточки — поздравительные открытки и телеграммы от госучреждений и частных лиц, пожелавших засвидетельствовать свое почтение нынешнему директору. Те же самые люди слали их Сергееву и будут присылать следующему руководителю. Так что правильно они выставлены на всеобщее обозрение — это не частная корреспонденция. Женя нашла глазами кресло, в котором обычно сидела на летучках, и сжалась. Последнее время Гончаренко слишком часто стал тренировать на ней свое остроумие, и правда нуждающееся в шлифовке. Между его хамоватым подзуживанием и элегантной ироничностью настоящих острословов было такое же сходство, как между вульгарной дракой и классической борьбой.

— Что у тебя?! — резко захлопнув свой кондуит, рявкнул он. Без всякого интереса выслушал победную реляцию и, когда Женя встала, спросил: — А почему ты мне не доложила, что у вас довольно известное стихотворение Блока напечатали в книге современного поэта?

— Какого? Я ничего не знаю… — Женя похолодела.

— Да не помню я. Редактором твой Петр был, ты там разберись и докладную мне напиши… — Показывая, что разговор окончен, Андрей нажал кнопку селектора и вызвал секретаршу.

Жене была хорошо знакома эта повадка начальников, отгораживающихся от ответственности за подчиненных, за любые ошибки. Кузьминична в таком случае принималась кричать, обвинять и пугать разными карами, а этот слишком хладнокровен…

— Петю не хотела подводить, потому вам и не сказала. Думала, пронесет, — расстроенным голосом повинилась Валерия. — До директора-то как дошло? Я ведь то письмо от читателя никому не показала. А при чем тут вы? Книжка вышла, когда еще Кузьминична нами правила.

— Этак мне и все грехи сталинского времени припишут… — Женя принялась звонить Андрею, но он куда-то уехал и сегодня уже не вернется.

32. С УТРА

С утра Саше пришлось тащиться на совещание, которых расплодилось в последнее время хоть отбавляй. Но отбавлять никто не собирался. Так начальство понимало демократизацию общества или, скорее всего, так выполняло очередную директиву, ничего не меняя по существу. А что? В духе перестроечного времени — говорите сколько хотите и что хотите, а решается все по-прежнему — в кабинетах, в черных «волгах», на дачах, и решается бесповоротно. Опираясь на «общественное мнение» — всегда найдется оратор, который по собственной воле или по чьей-нибудь просьбе с трибуны и с пафосом проговорит то, что нужно сильным мира сего.

Пришлось приспособиться, научиться не тонуть в вихрящемся потоке писателей, редакторов, других литературных людей. Надо всего лишь рассеянно смотреть под ноги, стараясь никого не видеть, иначе попадешь в лапы письменнику, которому что-то нужно — о том, имеют ли право тебя просить, интеллектуалы обычно не задумываются; или радушно поздороваешься со старательно не узнающей тебя дамой, которая всего месяц назад, казалось, искренне восхищалась твоими опусами во время писательского десанта на Калмыцкую землю. Конечно, близорукость изображать трудно, ведь встречаешься взглядом не на стадионе, всех хорошо видно… И все равно нет-нет да и наткнешься на ненависть — за «приложенную» тобой книгу, за неоправдавшиеся матримониальные планы, за молчание, наконец…

В боковую дверь входила Светлана, окруженная седеющими бородачами. Саша встал, чтобы успеть переместиться в противоположный конец зала. Почти два года лежит у нее рукопись, звонила пару раз, но совсем не по делу, не по тому делу, которое его интересовало.

— Александр Иванович, садитесь сюда.

Саша обернулся и сразу узнал Рахатова.

— Становитесь знаменитым. Вчера на редколлегии хвалили вашу статью. Я еще не читал, но за вас порадовался.

О какой редколлегии речь, Саша даже и не понял — поэт со своим либеральным прошлым был нарасхват. Пробурчав благодарность, Саша хотел пройти дальше, но Рахатов пересел в глубь ряда, освобождая место у прохода. Неохота было с ним разговаривать: надо тогда его стихи и статьи хвалить — не знать их невозможно, отметился во всех более или менее приличных изданиях. Идеи правильные, иногда даже произносил он их раньше других, поражая своей отвагой. К искусству только это все имеет очень мало отношения. А его якобы экстравагантные рассуждения о серебряном веке! Уж слишком по-советски, по вертикали, без знания контекста.

— А я даже собирался разыскивать вас через Евгению Арсеньевну, но вот повезло! — Рахатов так громко обрадовался, что сидящие впереди обернулись, но, увидев знаменитость, шикнуть не решились. — Одно издательство хочет выпустить толстый том моего избранного с комментариями. Понимаете, у меня ведь почти все стихи имеют историю. Я бы вам все рассказал — посидели бы вечерок-другой…

— Какие люди! — Гончаренко плюхнулся на свободное место и потянулся через Сашу к Рахатову. Тот сухо кивнул и хотел продолжить разговор, но Андрей не заметил, что он лишний. — Представляете, эта красная девица собирается у нас антологию русской классической проституции издавать! Амфитеатров, Боборыкин, кто там еще? Да ты сам-то хоть раз к блядям ходил? — Саша промолчал, а Андрей и не ждал ответа — смотрел только на Рахатова. — Вот. Так какой же ты специалист по этому делу? Что ты можешь в предисловии написать, кроме филологических изысков? А я был, и не раз. Мне и надо такую книгу составлять. По сто рублей за лист. Ха-ха! Сашок, слушай, давай местами поменяемся — мне надо с нашим великим поэтом посекретничать… — Наткнувшись на надменный взгляд Рахатова, тут же добавил: — Обсудить одну затейку, которая и вам, и нам славы прибавит.

Саша встал с облегчением. И Рахатов его больше не удерживал, только попросил вслед:

— Звякните мне вечерком — после двенадцати я буду дома.

Слушать выступления, на которые никак не повлияло ни время, ни новые границы свободы, провозглашенные, но еще четко не очерченные, не было никаких сил. Из безликого коридора выбраться можно было только целиком сосредоточившись на поставленной задаче. Или с поводырем, которого не было — все дисциплинированно сидели в зале. Сосредоточиться тоже не удавалось, и Саша то и дело попадал в тупик или в то место, из которого только что ушел.

Настроение падало опрометью. Не из-за того же, что Андрей явно не хочет издавать задуманный им сборник. Это Женечка уговаривала что-нибудь сделать в ее редакции, а сам он давно прибавил к списку заповедей, которые старался не нарушать: «Не составляй!»

На Страстном бульваре уже не надо было соображать, куда идти. В старой Москве Саша чувствовал себя как в собственной квартире, обставленной особняками, доходными домами в стиле модерн, памятниками, скверами. Со студенческих лет он называл знаменитые московские улицы не их советскими псевдонимами, а настоящими именами. И состязался с Никитой, кто их лучше знает — на лекции по истории КПСС рисовал схему метро с правильными названиями станций: «Воздвиженка» вместо «Калининской», «Пречистенка» вместо «Кропоткинской», «Моховая» вместо «Библиотеки имени Ленина», «Мясницкая» вместо «Кировской». Но когда переименование действительно началось, приобрело бестолково-спекулятивный характер, и название «Красные Ворота» вернули не древней площади, на которой Лермонтов родился, а станции метро, ни за что обидев классика и оставив нетронутыми «Марксистскую», «Октябрьскую», «Комсомольскую», Саша к топонимическим играм совершенно охладел.