Проснувшись, неслись впопыхах к Розалии и опять голову над этой загадкой ломали, пока Умник Йонас, обняв свою «радию», не выгонял их всех на двор. Слава богу, у этой чертовой говорилки на рождество что-то в середке испортилось, и Умник Йонас в поисках причины перепутал день с ночью. Возвращаясь домой с посиделок, бабы босяков стали замечать, что на пригорке висельников торчит привидение, присохнув к белой березе наподобие огромной губки. Раз... Другой, третий... Попробовали бабы крестным знамением его отвадить. Не помогло. Что же делать? За какие такие грехи душу висельника ни ад не принимает, ни чистилище? Баба Петренаса пробежалась вдоль-поперек по городку, собрала денежки. Отнесла к Жиндулису, заказала заупокойный молебен. Подействовало. Господь бог сыпанул с небес снегом, сугробы навалил до пояса и лютые морозы напустил. Перестало привидение являться к белой березе. Городок начал забывать про него, но черт попутал сестер Розочек в ночь на крещение продуть заиндевелые оконца своей избенки да на восход луны поглядеть. Глядят-глядят обе и глазам своим не верят. На пригорке висельников белый призрак из-под земли проклюнулся да белый клуб пара испустил... Набросили двойняшки на себя платки, надели валенки и побежали к кладбищу. Подползли на четвереньках к воротам, дружно перекрестились и спросили:

— Чья ты душа и чего ты желаешь?

Только баран заблеял в ответ. Еще больше разобрало любопытство сестер. Будь что будет! Взялись они за руки да побрели по сугробам вперед. А тут как зарычит чудовище дурным голосом, как побежит с горки, вздымая к небу белый снег! Пустились двойняшки вдогонку, и следы привидения привели их к баньке Швецкуса. Вот тут и мелькнула у обеих двойняшек сразу мысль, что Стасе Кишките уже давным-давно в костел не приходила и даже к рождественской исповеди не явилась. Не продала ли часом душу дьяволу эта девка, не снюхалась ли со скверной душонкой висельника-цыгана? Стук-постук сестры в дверь:

— Стасите, одна ты или нет, отзовись!

— Кто там?

— Мы.

Загрохотало что-то в баньке, упало... и вдруг заблеял кто-то, запищал... И не баран вроде. Ягненок.

— Чего вам?

— Пусти.

— Не могу.

— Почему?

— Ребеночка боюсь застудить.

— Какого ребеночка?

— Своего.

— Стасите, побойся бога. Не впустишь — баньку подпалим.

— Ах вот как!..

Хлопнула дверь. Выскочила Стасе в одной сорочке, босиком да с кочергой. Двойняшки завизжали не своими голосами и дай бог ноги, словно за ними дюжина чертей погналась. У гумна Швецкуса отдышались и увидели, что белое привидение выскочило из-за угла да в городок улепетнуло. Зря, оказывается, они Стасе заподозрили, что та с нечистой силой путается. Чего доброго, там Пятрас Летулис был. Хоть вернись назад да извинись перед девкой. Скоро сюда сам Яцкус Швецкус с фонарем прибежал и без труда обнаружил место, где мужчина стоял и мочился, а самое страшное — три обгорелые спички нашел. Устыдившись, двойняшки Розочки побрели по сугробам домой, а Яцкус Швецкус, целую ночь пробродив вокруг своих построек, спозаранку примчался в участок и стал уверять господина Мешкяле, что Алексюс Тарулис хотел его гумно поджечь. Не кончил Яцкус Швецкус своего рассказа, потому что Мешкяле вдруг схватил его за отвороты, и, встряхнув как следует, спросил, дыша перегаром:

— Хватит туман наводить. Говори по-хорошему, какие нелегальные связи поддерживаешь со Стасе Кишките, своей бывшей батрачкой?

— Бог видит. Не понимаю.

— Не поминай имя господа всуе, значится! Отвечай на мой вопрос.

— Иисусе. Начальник, ты давай попроще...

— Пускай будет попроще. Чего ты, ужак, всю осень и всю зиму почти каждую ночь у своей баньки вздыхаешь, что ты Стасе Кишките сообщаешь?

— Иисусе! Откуда ты знаешь?

— Я спрашиваю, Яцкус Швецкус, а не ты! Признавайся, или горько пожалеешь.

— Я Стасе Кишките образумить хочу.

— Не ври.

— Я в теплую избу зазвать ее хочу. Вместе с куделью. Можешь ли понять, что уже скоро год, как без бабы живу. Мое хозяйство вот-вот рухнет.

— Не води меня за нос.

— Кровь моя виновата, господин начальник. Кровь, — простонал Яцкус Швецкус, низко опустив голову. — Стасе мне приглянулась.

— Ни стыда, ни сраму! Баба твоя, кажется, еще жива?

— А что мне от ее живости-то? Какой прок? Какое успокоение?

— Может, даст бог, поправится?

— Это тебе не насморк, господин начальник.

— Всякое бывает.

— С другой стороны, возраст у меня уже не тот. Ждать не получается.

— Что люди скажут, что церковь?

— Мне на людей наплевать. А епископ разрешение бы дал, господин начальник. Взял бы я Стасе в жены вместе с ее ублюдком.

— Ты лучше прямо отвечай, что тебя связывает с отцом этого ублюдка Пятрасом Летулисом?

— Чего ты от меня хочешь, начальник?

— Правды, значится.

— Мог бы, удавил бы его собственными руками, крота проклятого, работягу темного!.. — И принялся Яцкус Швецкус последними словами честить Пятраса, пока Мешкяле не сказал:

— Хватит. Верю, значится. Не стоит горячиться, господин Швецкус. И без тебя найдется кому Пятраса удавить.

— Ты не думай, начальник, силенки у меня еще есть.

— Нам не твои силенки нужны, господин Яцкус. Нам твои глазки да ушки... Чем у своей баньки молиться да нам работать мешать, ходил бы почаще к своему свояку Блажису да выспросил осторожненько. Слыхал я, он задолжал своему бывшему батраку... Может, этот кабан чует, где сейчас Пятрас. Запомни, пока он не в наших руках, тебе и мечтать о юбке Стасе не стоит.

— Прости, начальник. Рассудок из-за нее помрачился. Сам бы мог догадаться. Слово даю, я его из-под земли достану.

— Иди домой и веди себя разумно, господин Швецкус. Насчет поджога не бойся. Вокруг твоего гумна наши люди ходят.

— Спасибо, господин начальник.

— Да не за что. Буду ждать тебя с добрыми вестями.

— Господи, не завидуй моему счастью.

Перед полуднем сбежались бабы босяков к Розалии, а потом все толпой повалили к баньке Швецкуса. Одни — с яйцами, другие — с хлебом, третьи — с сухими дровишками, четвертые — с холщовыми пеленочками. Чтоб лишний раз дверь не раскрывать, баньку не студить.

Покраснела, растерялась