– Привет.

Не то чтобы Ноа вообще не разговаривает. Просто он редко говорит, когда от него этого ждут. Если задать ему вопрос, он обычно отводит глаза. Если поздороваться – не обращает на это внимания. Если попытаться вовлечь его в игру, где надо петь или говорить, замыкается в себе. Если он и говорит, то обычно сам с собой.

Так что сейчас, при виде того, как он ответил на приветствие, будто это совершенно обычное дело, у меня в горле встал ком от нахлынувших эмоций.

– Чем бы нам заняться, пока ждем? – спросил Гриффин, поглядывая на сидящего перед ним удивленного мальчишку.

Я жду, затаив дыхание. Кажется, молчание тянется вечно.

Но как раз когда я собираюсь вмешаться – прийти на помощь, нарушить тишину, предложить игру, – Ноа вскакивает на ноги и говорит:

– Баскетболом.

Гриффин, оказывается, обращается с мячом куда лучше, чем с пакетом конфет. Я стою на краю площадки, прижимая к уху телефон и слушая, кажется, уже тысячный гудок, а он непринужденно забивает очередной мяч со штрафной линии, и Ноа бежит его подбирать.

– Я начинаю нервничать насчет нашего состязания, – говорю я, положив трубку. Я уже оставила несколько сообщений, и теперь остается только ждать.

– Ну не знаю, – говорит Гриффин, не глядя на меня. – Кое-кто мне сказал, что ты мастерски играешь.

– Это кто же?

На его лице появляется легкая улыбка.

– Ты.

– А-а! – Я краснею.

– Вот-вот.

Ноа пытается вести мяч, в основном просто беспорядочно хлопая по нему раскрытыми ладонями. Гриффин подходит к нему, наклоняется и показывает, как надо держать руки. Я с интересом наблюдаю, сложив руки на груди. Все время жду, когда Гриффин сделает неверное движение и отпугнет Ноа, как всегда делаю я, когда касаюсь его плеча, слишком громко говорю или слишком близко подхожу. Но этого не происходит. Похоже, он откуда-то знает, что делать, и поэтому Ноа за двадцать минут сказал ему больше, чем мне за все лето.

Признаюсь, мне слегка завидно.

– Эй, Ноа! – я хлопаю в ладоши, и он морщится. – Пасуй мне!

Он прекращает стучать мячом и смотрит на меня с бесстрастным выражением. Потом поворачивается к Гриффину и передает мяч ему.

– Спасибо, приятель. – Гриффин ловко обводит его и устремляется к корзине. Когда у него в руках мяч, в его движениях появляется какая-то текучая плавность. Длинное подтянутое тело двигается легко и непринужденно, без тени обычной напряженности и зажатости.

– Моя очередь, – говорит Ноа, и Гриффин аккуратно пасует ему.

– Ты хорошо с ним ладишь, – говорю я, когда он подбегает ко мне. На школьном дворе совершенно тихо, только вдалеке жужжит газонокосилка. Послеполуденное солнце запуталось в ветвях деревьев на краю футбольного поля. – У тебя есть младшие братья или сестры?

Он качает головой.

– Я единственный ребенок.

– А, ну это все объясняет.

– Что?

– Почему ты никогда ни с кем не говорил на испанском.

Он искоса смотрит на меня.

– Я говорил.

– Ага, когда сеньор Мандельбаум задавал тебе вопрос.

Тем временем на площадке Ноа бросает мяч в сторону корзины, но он подлетает лишь на пару футов и с тяжелым стуком падает на асфальт.

– Ты тоже не говорила, – отмечает Гриффин.

– Говорила.

– Puedo ir al baño[15]? Это не считается.

– Ну, эй! – смеюсь я. – Я что, виновата, что мне нужно ir al baño?

Он поднимает бровь.

– Дважды за урок?

– Сеньор Мандельбаум очень, ну просто очень скучный, – признаю я. – Обычно я просто читала в коридоре.

– En inglés?[16] – спрашивает Гриффин, и я снова смеюсь.

– Si, – отвечаю я. – En inglés.

Мы стоим молча, наблюдая, как Ноа снова и снова пытается попасть в корзину. По мере того, как у него устают руки, броски становятся все слабее, и наконец он начинает просто подбрасывать мяч в воздух, тут же его отбивая.

Когда мяч подкатывается ко мне, я подбираю его и делаю бросок, но выходит у меня не намного лучше, чем у Ноа: мяч едва задевает край сетки.

– Видишь? – говорю я, нахмурившись. – Вот почему мини-баскетбол лучше.

Я оглядываюсь на Гриффина, который стоит с довольным видом, и мне приходит в голову, что наше потенциальное свидание (статус которого непонятен еще до этого странного поворота событий) явно идет наперекосяк. Да и как может быть иначе, если мы застряли на пустой баскетбольной площадке в компании с шестилеткой? Это явно не то, что я себе представляла, таращась ему в затылок на уроках испанского.

Однако Гриффин почему-то выглядит почти что счастливым. И я, кажется, тоже счастлива.

– Сыграем в кабальо! – предлагает Гриффин, и Ноа неожиданно разражается смехом.

– Кабальо! – кричит он, вскидывая руку. – Кабальо, кабальо!

– Что такое кабальо? – спрашиваю я у Гриффина, который уже направляется к корзине. Он со смехом поворачивается.

– Это лошадь, – ухмыляется он. – En español[17].

На часах уже почти четыре часа, и я начинаю волноваться, что, возможно, это не просто опоздание и с мамой Ноа что-то случилось.

Хорошая новость в том, что он, похоже, ничего не замечает. Когда ему наконец надоело играть в баскетбол, он улегся на спину на траве, заслоняясь рукой от солнца и отбивая ногой неведомый ритм.

– Два часа прошло, – говорю я Гриффину, который сидит рядом со мной в тени, прислонившись спиной к кирпичной стене школы. Нас разделяет всего несколько сантиметров, колени почти соприкасаются, и я не оставляю надежды, что он придвинется ближе. Но он этого не делает.

– Это долго, – говорит он, глядя вдаль на пустое футбольное поле. – Много чего может случиться за два часа.

Я откидываю голову назад и закрываю глаза. Это именно та мысль, от которой я пытаюсь отделаться. Я чувствую, как Гриффин смотрит на меня в профиль, и едва сдерживаюсь, чтобы не повернуться к нему. Но я знаю, что тогда он снова отвернется, и его бледно-серые, как у тропической рыбы, глаза, опять будут смотреть в другую сторону.

– Может, с ней что-то случилось? – говорит он, и я строго смотрю на него.

– Не говори так.

– Почему?

– Потому что… – начинаю я и запинаюсь.

– Потому что это может быть правдой, – заканчивает он чересчур будничным тоном, с прямотой, которая меня коробит. Не могу понять – то ли потому, что он прав, то ли потому, что я сама редко говорю так прямо.

Я откашливаюсь.

– Я уверена, с ней все в порядке.

– С чего бы это? – спрашивает он, но в его голосе нет вызова. Вообще никаких эмоций. Просто спрашивает.

– Потому что, – говорю я, слегка замешкавшись, – потому что так должно быть.

Гриффин обдумывает мои слова.

– Это не очень логично.