Как только Моро стало известно, что Пишегрю разоблачён, он объявил в армии, что Пишегрю — предатель. Одновременно он направил Директории документы, содержавшие доказательства предательства Пишегрю. Эти документы Моро прятал у себя в течение нескольких месяцев и позволил Пишегрю быть избранным в качестве главы законодательной власти; хотя он знал, что Пишегрю замышляет уничтожение республики. На этот раз Моро был обвинён, и справедливо, в двойном предательстве. «Ты сначала, — говорилось в обвинительном документе, — предал свою страну, сокрыв измену Пишегрю, и впоследствии ты бесполезно предал своего друга, раскрыв ему то, что ты обязан был сделать известным раньше». Моро никогда вновь не вернул к себе уважения со стороны общественности».

Я напомнил Наполеону эпизод, связанный с отступлением войск под командованием Моро, и спросил: разве Моро не проявил большие военные способности в этом эпизоде? «Это отступление, — ответил император, — было величайшей военной ошибкой Моро, которую он когда-либо совершал. Если бы он, вместо отступления, сделал обход и маршем вышел в тыл принца Карла, то он бы уничтожил австрийскую армию или взял её в плен. Директория относилась ко мне с ревностью и хотела, по возможности, поделить поровну военную славу. Поскольку члены Директории не могли похвалить Моро за одержанную им победу, то они похвалили его за проведённое отступление, которое они постарались превознести в самых восторженных выражениях. Хотя даже австрийские генералы порицали Моро за эту военную операцию. В будущем, — продолжал Наполеон, — вы, вероятно, сможете получить возможность ознакомиться с мнением по этому вопросу французских генералов, которые были непосредственными свидетелями отступления войск Моро, и вы убедитесь в том, что оно полностью совпадает с моим мнением. Моро вместо похвалы за эту военную операцию заслужил самое нелицеприятное осуждение и несмываемый позор. Как генерал Пишегрю был гораздо более талантлив, чем Моро.

Моро высмеивал идею образования Почётного легиона. Когда он от кого-то услыхал, что предполагается награждать орденом Почётного легиона также и тех, кто отличился в области науки, а не только тех, кто совершил ратный подвиг, он насмешливо заявил: «Ну что ж, тогда я представлю моего повара к званию командора ордена, так как его таланты в области поварской науки не поддаются описанию».

Во время этой беседы я упомянул о том, что в отношении Бернадота существовали сильные подозрения в том, что он весьма неравнодушен к общему делу союзных держав, если он и не вёл двойную игру. Его называли Шарлем Жаном Шарлатаном, предполагая, что он, скорее всего, встанет на сторону Наполеона в том случае, если случится малоприятный поворот в положении союзников. В связи с этим Наполеон заявил: «Вероятно, его называли Шарлатаном потому, что он, будучи гасконцем, слегка склонен к хвастовству. Что же касается того, что он встанет на мою сторону, если бы мне сопутствовал успех, то он бы поступил так же, как и все остальные. Саксонцы, вюртембержцы, баварцы и все те, кто покинул меня, когда меня преследовали неудачи, вновь пришли бы ко мне в случае моего успеха. После Дрездена император Австрии упал передо мной на колени[26], называя меня своим дорогим сыном, и просил ради его очень дорогой, дорогой дочери, на которой я женился, не губить его совсем, но примириться с ним. Если бы не дезертирство саксонцев с их артиллерией, я должен был одержать победу при Лейпциге, и тогда бы союзники оказались в совершенно ином положении».

16 мая. Наполеон в своей спальне. Погрузив ноги в ведро с горячей водой, он пожаловался на головную боль. Поначалу он находился в подавленном состоянии. Но затем стал более оживлённым и общительным. Он заговорил о Египте и задал много вопросов. В том числе он спросил, мог ли трёхпалубный корабль войти в гавань Александрии без того, чтобы его предварительно не облегчили. Я ответил: думаю, что мог, а если нет, то его можно было до входа в гавань облегчить, сбросив излишек воды. (Когда я был в Александрии, то видел, как в гавань входили «Тигр» и «Канопус». Это были корабли высшего класса, снаряжённые 80 пушками. Они были в состоянии набирать воду в таком же количестве, как и трёхпалубные корабли.)

Наполеон рассказал, как он из Каира в Александрию послал офицера по имени Жюльен с категорическим приказом, не подлежащим отмене, командующему французской флотилии Брюйе войти в гавань Александрии, но, к сожалению, Жюльен по пути был убит арабами. «В честь его я назвал форт, который я построил в Розетте». Наполеон спросил меня, знал ли я этот форт. Я ответил утвердительно. «Просто удивительно, — продолжал он, — как Брюйе мог раздумывать о том, чтобы поставить на якорь французскую флотилию в гавани Александрии, не предусмотрев заранее укрепление острова двадцатью или тридцатью пушками и вывод венецианского корабля, оснащённого шестьюдесятью четырьмя пушками, и нескольких фрегатов из порта Александрии. В разговоре, который я имел несколькими неделями ранее с Брюйе на борту корабля «Ориент», он сам доказывал мне, что французской флотилии никогда не следует вставать на якорь в гавани Александрии. Однако, если ей, в крайнем случае, всё же придется сделать это, то ей всегда будет грозить разгром, учитывая ту легкость, с которой атакующим её кораблям удалось бы закрепиться на выгодной для них позиции. Исходя из этого, фактически существовал приказ (от имени Брюйе или от кого-то ещё, я не знаю), запрещавший стоянку французской флотилии на якоре в гавани Александрии. Несмотря на всё это, Брюйе сам принял решение о такой стоянке.

Брюйе, — продолжал Наполеон, — всегда считал, что, если бы Нельсон атаковал его, то сделал бы это в направлении правого фланга французской флотилии. Брюйе полагал, что его левый фланг оставался неуязвимым, прикрытый островом, и поэтому готовился к атаке Нельсона соответствующим образом. Я пытался убедить его, что пара кораблей французской флотилии на его левом фланге может быть легко захвачена превосходящими силами противника, и через образовавшееся незащищённое пространство флотилия врага без помех войдёт в гавань Александрии».

Я возразил ему, сказав, что, если бы Брюйе сбросил якоря с носа и кормы каждого корабля флотилии, то он мог бы поставить их гораздо ближе к берегу.

В этом случае он не позволил бы кораблям разворачиваться на якоре и, соответственно, не оставил бы места Нельсону для прохода его кораблям между французской флотилией и берегом. Мнение Наполеона, видимо, совпало с моим мнением, и он заявил, что попросит адмирала высказать его точку зрения по этому вопросу. Наполеон добавил, что накануне отъезда Жюльена он направил приказ Брюйе о том, чтобы тот не покидал берег Египта, пока не убедится в физической невозможности для флотилии войти в гавань Александрии. Если это будет возможно, то Брюйе было приказано войти в гавань; если же нет, то проследовать вместе со всей его флотилией в Корфу.

«И вот оказалось, — продолжал он, — что Брюйе так до конца и не убедился, может ли он или нет войти в гавань Александрии. Хотя, с другой стороны, Барре утверждал, что это вполне осуществимо, в чём я также был убеждён. Считая, что он не вправе покидать берега Египта, Брюйе в то же время боялся входить со своей флотилией в гавань Александрии, думая, что это будет рискованно до тех пор, пока он не получит заверения в том, что мы полностью овладели страной. За сутки до того, как он был атакован Нельсоном, он не знал о моём успехе в сражении при Каире. Не приняв никакого решения, он продолжал колебаться и упустил время для того, чтобы обезопасить себя. Более того, он никак не ожидал, что Нельсон атакует его малыми силами. Если бы Брюйе вывел свои фрегаты из гавани и хорошо укрепил остров, Нельсон никогда бы не стал атаковать его, а если бы атаковал, то был бы разбит.