И замолчал. Павел тоже сидел тихо. То вглядывался в лицо Гундионова, то по сторонам озирался, будто ждал чудес. Никаких чудес: скучный гостиничный быт, кипятильник, граненые стаканы, чай с плавленым сырком. Лысый человек напротив, с виду командированный. Была, впрочем, на столе еще коробка конфет, большая красивая коробка.

Хозяин положил в рот конфету, запил чаем.

– Слышал ты такое: Гундионов всем жуликам жулик?

– Говорят жулики, которым Гундионов на хвост наступил.

– Разделяешь?

– Что вы. Все говорят: Гундионов честный. Его обманывают. Творят безобразия за спиной.

– А может, он сам творит? Чужими руками?

Павел не знал, что сказать. Глядя на него, хозяин улыбнулся, взял еще конфету. Павел тоже взял. И скривился от боли, схватившись за челюсть.

– Ну? Что такое?

– Зуб сломал!

Конфета с металлическим звуком упала на блюдце.

– Не по зубам тебе, – усмехнулся Гундионов.

– А это… что?

– Это золото.

– Как?

Кусочек металла тускло желтел на блюдце. Павел смотрел ошарашенно.

– Ешь мармелад. А это золото в шоколаде. Ассорти.

– Бывает такое?

– Как видишь.

– В пайке у вас?

– У меня – да. Возьми на память. Будет золотой зуб.

– Нет, не бывает! – закричал Павел. – И в пайке не бывает! Нет! – Он вскочил из-за стола. – Я не могу с вами, не хочу! Отпустите, Андрей Андреевич! Я не буду вас возить!

Тут хозяин подошел к нему, положил руки на плечи. И под тихую музыку из приемника повел, чуть подталкивая, осторожно по номеру. Павел стал переступать неловко вслед за Гундионовым и кружиться вместе с ним, не понимая, что танцует.

– Танцы – моя слабость, – сказал хозяин. – Я поставил на ноги весь наш прекрасный край! Танцуют везде, всюду, как хорошо! Я даже тех поставил, кто уже стоять не мог, в луже лежал пьяный. И что примечательно, сразу подскочила производительность труда.

Клюев не разделял воодушевления хозяина. Лицо его выражало крайнюю растерянность.

– Ты не беги от меня, Павел Клюев. Я один, совсем один! – вдруг проговорил Гундионов. – Давай-ка мы закрепим нашу дружбу раз и навсегда. Прыжком!

– Куда?

– На землю, куда. С неба на землю. Мы же десантники!

Павел Сергеевич сам себе улыбнулся в зеркальце, обнажив зубы. Тот, золотой, блеснул и погас, будто подмигнул. Мгновенное это легкомыслие за рулем едва не кончилось бедой: он, затормозив, вывернул руль, мимо пролетел встречный грузовик.

Гундионов заерзал на заднем сиденье:

– Как водитель ты деквалифицировался.

– И во всех других отношениях.

– В это трудно поверить. Главные навыки ты вряд ли растерял.

– Это какие же?

– Какими был славен.

– Полный ноль, честное слово!

– Посмотрим, – сказал старик.

Павел Сергеевич опять затормозил резко. На этот раз помех на дороге не было, он всего лишь останавливал машину. Обернулся к пассажиру:

– Я не смогу быть вам полезен, Андрей Андреевич.

– Сможешь, сможешь.

– Было бы странно, вы не находите? Сегодня, сейчас.

– Почему же?

– Потому что люди меняются.

– Кто тебе это сказал? – засмеялся пассажир. – Не выдумывай. Ты каким был, такой и есть. Главное, не утратил самый ценный свой навык: отгадывать мои мысли. Я захотел пройтись по улице, и ты тотчас остановился. Молодец, Шакал! Ты же знаешь, – продолжал он благодушно, – я иногда люблю замаскироваться и погулять среди людей. Когда величие распирает, залезаешь в старый костюм и спускаешься на землю. Идешь куда глаза глядят. Такой, как все. Эти прогулки – моя слабость!

– Слабость к дешевым эффектам. Узнаю Гундионова, – пробурчал Павел Сергеевич, не разделявший настроения пассажира.

В следующее мгновение хлопнула дверца, старик выскочил из машины, пошел, не оглядываясь, по улице. Павел Сергеевич достал платок, вместе с испариной стер с лица волнение. А потом тоже выбрался наружу, стал ходить по оживленной улице туда-сюда, толкаться среди прохожих, высматривая пассажира. Побежал, наобум свернул в арку и замер посреди двора, увидев старика на детской площадке. Тот раскачивался от души на качелях, взмывал ввысь, зажмурившись.

“Прости меня!” – прошептал вдруг Павел Сергеевич, не он – губы его прошептали. Он двинулся к качелям, и тут Гундионов, заметив его, прокричал с восторгом:

– Я в родном городе! Ты понял? Я в родном городе!

– Альты! Ни черта альты не строят! – сказал негромко Гундионов сквозь пение хора, и был услышан: взмахом руки дирижер адресовал его распоряжение женщинам в белом и мужчинам в черном. Гундионов прикрыл ладонью лицо, внимая многоголосью строгим, не приемлющим фальшь вниманием.

Пели женщины в белом и мужчины в черном, дирижер, добросовестно жестикулируя, вел их партии, и все это предназначалось лишь двоим зрителям, сидевшим в пустом зале. Одним был сам Гундионов, другим его водитель Клюев Павел.

– Альты, альты, ёлки-палки! – снова раздался негромкий, но всегда отчетливо звучащий, доходящий до нужных ушей голос, и опять дирижер кивком что-то обещал Гундионову, а тот, недовольный, ерзал в кресле, вздыхал сокрушенно: нет, не строили сегодня альты, ни черта не строили!

В паузе Гундионов сказал:

– Товарищ дирижер, перестаньте жестикулировать. Вы мешаете.

Снова пел хор. Гундионов, сидя в кресле, дирижировал сам, собственноручно. Он забыл о Павле. И тут до него донесся словно стон. Хозяин обернулся: Клюев сидел у него за спиной, глядя в точку. Но вот он поднялся, пошел к сцене напрямик, перешагивая через ряды. “Давай!” – вдруг закричал Гундионов с болельщицкой страстью, что-то их в эту минуту объединило – и того, кто остался в кресле, и того, кто уже карабкался на сцену.

И, встав перед хором, как недавно еще стоял изгнанный дирижер, слыша за спиной гундионовское “давай!”, Павел закрыл глаза и замахал руками, будто поплыл, окунувшись в многоголосье. Потом как бы очнулся и увидел перед собой удивленное лицо солистки с открытым поющим ртом, и подмигнул ему даже хорист из последнего ряда, но это сейчас уже не имело значения: он дирижировал!..

И так же, лицом к поющим и спиной к переполненному залу, стоял он спустя годы и отточенными движениями рук управлял хором. А потом стоял на авансцене, кланялся, в знак благодарности прижимал руку к груди. Девушка из партера вручила ему цветы, он передал их солистке. Тут кто-то схватил его снизу крепким рукопожатием, потянул, заставив присесть на самом краю сцены. Павел Сергеевич увидел Гундионова, старик держал его, не отпуская, и всё тянул вниз, что-то бормотал взволнованно, со слезами на глазах.