Подоспела дюжая билетерша, не без труда оторвала от Павла Сергеевича потерявшего голову поклонника. Она тащила его в сторону, подальше от сцены, а старик махал прощально и не бормотал уже – кричал:

– Горжусь, люблю! Павел Клюев, браво!

В поздних сумерках шел по дорожке к дому, насвистывая и взмахивая вдруг руками, но вот будто споткнулся и замер, увидев свет на втором этаже. “Мария, Маша!” – пробормотал Павел Сергеевич. И все стоял, задрав голову, глядя на освещенные окна. Потом побежал к клумбе. Рвал цветы без разбора, ломал стебли.

С букетом поднялся на крыльцо.

В гостиной за столом сидели сын Павла Сергеевича, невестка с внуком на коленях. Увидев деда, мальчик захлопал в ладоши. Павел Сергеевич и впрямь стоял в дверях торжественно, как на подмостках.

– Я всё знаю! – сказал он весело.

– Что ты знаешь?

– Там свет в кабинете.

– Да.

– Догадался я, догадался! Мать приехала. Конспираторы!

Сын с невесткой молчали таинственно, переглядывались, и Павлу Сергеевичу эта игра надоела. Он взбежал вверх по лестнице, распахнул дверь и застыл на пороге кабинета: в кресле за письменным столом, лицом к нему, сидел старик Гундионов.

Он здесь, в его доме. В его кабинете. В его кресле. Храпит, раскрыв рот. Снизу из гостиной слышны голоса, звенит посуда, а здесь, в кабинете на втором этаже, тикают на стене часы, но храп Гундионова более реален, он возвращает к жизни: нет, не видение это, не исчезнет гость в кресле с запрокинутой головой, он уже просыпается, трет глаза и зевает, смотрит украдкой из-под опущенных век…

Павел Сергеевич поспешил прикрыть дверь и снова спустился в гостиную.

– Он кто? – спросил сын.

– Никто. Гость.

– Старый твой друг. Так представился.

– Пожалуй. Да.

– Малость не в себе, по-моему.

– Ошибаешься.

– Тем более интересно! – заметил сын. – Пойду, говорит, к себе в кабинет. И пошел. К себе. Мы выразили легкое недоумение. Но он сказал, что это его дом.

– Так и есть, – отозвался Павел Сергеевич.

Сын с невесткой уже не переглядывались, смотрели на него с удивлением. И он продолжал удивлять.

– Это его дом, так и есть.

– В смысле мой дом – твой дом?

– В смысле дом ему принадлежит. Соберите-ка на стол, ребята.

– Не понимаю, – сказал сын.

– Не надо все понимать. Соберите на стол и уходите. Оставьте нас вдвоем.

– Ну, рассказывай. Как живешь?

– Хорошо живу.

– Вижу. Полтинник набежал?

– Вот-вот будет.

– Звание дают?

– Послали документы.

– Таланты в тебе открылись. Кто бы мог подумать.

– Не говорите.

– За это стоит выпить. Будь здоров, Паша!

– И вы, Андрей Андреевич!

– А меня вспоминал? – спросил гость. Подмигнул, почувствовав заминку. – Понял, понял! А первые годы еще с праздниками поздравлял, не жалел открыток!

– Жизнь, знаете, закрутила.

– Да понял я, не оправдывайся. Какая радость вспоминать? Ты ведь не любишь свое прошлое. Но прошлое сделало твое настоящее, не забудь.

– Всегда помню.

– Я поживу у тебя несколько деньков. Не очень стесню?

– Что вы, что вы.

– В баньке спину потрешь, а? Чайку заваришь, как я люблю? Спать уложишь? Не слышу ответа!

– Да, да, да! – отозвался Павел Сергеевич.

Гость улыбнулся и придвинул тарелку. Некоторое время поглощен был трапезой. Павел Сергеевич глаз с него не спускал, ждал. И дождался.

– Ну? Читаю в твоих глазах вопрос. Хочешь спросить – спроси.

– Спросил, считайте.

– Зачем я приехал? Повидаться, Паша. Соскучился. Хотя, конечно, приехал не на прогулку.

– Догадываюсь.

– Полной радости нет. Что-нибудь всегда найдется, ты ж знаешь. Не одно, так другое.

– В чем дело?

– Да огорчил тут один из ваших мест. Написал на меня бог знает что!

– Это кто же?

– Ну кто меня всю жизнь преследует? Он и написал.

– Брызгин! – выдохнул Павел Сергеевич. – Брызгин… Жив?

– Жив, пока я жив, – усмехнулся гость. – Мой черный человек, видно. Помнишь, как он стерег меня и как сам погорел в один день. С тех пор открыто копает, не знает, за что зацепиться. Сейчас вот с этой автокатастрофой столетней давности, в которой башку расшиб. Вроде я причастен, организовал ему, представляешь? А там водитель его сам организовал по неопытности, уже отсидел свое, вышел, столько воды утекло! Нет, снова-здорово, и ведь опять без толку. Совсем сдурел на старости лет!

– Да.

– Что – да?

– Чепуха, – сказал Павел Сергеевич. – Слишком сильно головой ударился.

– Не без того, конечно, – согласился гость. – Помнишь ведь, сколько его в этой самой больнице держали, с каким диагнозом. Помнишь? Но на почерке не отражается, видно.

– Да, неприятно.

– Ты б нашел его, что ли. Успокоил.

– Это как?

– Раньше ты знал как. Умел.

– Я уже не помню, Андрей Андреевич.

– Я помню, – улыбнулся гость. – Разве забудешь? Для тебя же нет невозможного, Паша. И друзей ты в беде не бросаешь, знаю! Так ведь?

– Да, то есть нет, – выдавил Павел Сергеевич.

– Не слышу ответа!

– Нет, не бросаю.

Гундионов кивнул, поклевал носом, откинувшись в кресле. Очнулся.

– Такая моя печаль. Ну? А где ж Мария, супруга твоя?

– Сейчас в санатории.

– Что такое?

– Ничего особенного. Вроде нервы. Так называется.

– Это как раз особенное, – заметил гость. – Все такая же красавица? Ай да Маша! А парень ваш совсем взрослый. Студент?

– На философском.

– Ого! Помогает осмысливать?

– Еще как.

– И еще внук Павлик в твою честь.

– Точно.

– Хорошая жизнь, Паша.

– Да. Есть что терять.

– Зачем терять-то?

– Ну, отдавать долги, платить за прошлое, – усмехнулся Павел Сергеевич.

– Платить надо, но недорогой ценой! – пробормотал Гундионов, стремительно и на сей раз безвозвратно проваливаясь в сон.

Заснул, захрапел. А Павел Сергеевич все сидел, смотрел на гостя, еще чего-то ждал. И вот Гундионов, будто не сам он, а организм его, исторг вдруг клич, капризный и властный: