– Поехали, – объявил вдруг подошедший тихо Костя. – Счас только сапоги от грязи сполосну вон, ато…

– Взял?! – спросил Семён, вожделенно поглядывая на белую головку поллитровки, высовывающуюся из кармана брюк склонившегося над лужей Кости.

– Взял.

– Дану?!

– А долго ли… Бабы, правда, чуть не разорвали: трусы лохматые и полотенцы… китайские, ли чё ли… там завезли, дак – как собаки… Давай-ка к Гришке, чё ли уж, Носкову. Пить в телеге же не будем – не бичи какие, не туристы. А у него и бабы дома нет счас, но, и на краю Ялани все же. Пока до Маньки и Марфы дойдёт… где мы уж будем! У Гришки ельчики и огурцы – хорошо солит. Я как-то заночевал, дак что ты, славно… И медовуха – та всегда уж.

– Э-э! Гнедко, трогай! – понукнул Семён. Гнедко, словно учтя укоры Семёна в своей сытости и лености и устыдившись, припустил с места.

Колоколец, рассыпаясь лучами в окнах выстроившихся вдоль дороги и исходящих паром после месячной сырости домов, запел походную.

* * *

Закатное солнце обагрило сочно яланские поляны и ельник. Суета дневная постепенно улеглась и сменилась предвечерним спокойствием; обозначилась резче безмятежность природного величия.

Вот и ещё один день перекочевал в прошлое, перекочевал, но оставил, наверное, у всех-у людей, у животных и у птиц, разлетающихся на ночёвку, – в памяти до самой смерти ощущение чего-то яркого и светлого, оттолкнувшего в беспамятство безвременный сгусток чего-то мокрого, грязного, мрачного, бездеятельного и безрадостного.

Носков Григорий, хозяин, сидя лицом к окну, пьяно жмурился от солнечного света и пытался спрятаться от него в тень оконного переплёта, разговаривая при этом с Семёном. Костя, положив ладошки на стол, а голову – на ладошки, широко открывал глаза, что нелегко ему, похоже, удавалось, и делал вид, будто участвует в беседе.

– Ты, может, полежишь немного, отдохнёшь, – предложил Косте радушный хозяин. – А то, гляжу, сморило тебя вроде.

– Нет! – сказал, как отрезал, Костя. Чуть погодя добавил веско: – Чекунов за поросятами поедет!

– Да ты уж брось-ка, парень, а! Каки уж сёдня поросята! Ночь скоро, солнце вот-вот сядет, – сказал Григорий, заглядывая в окно на скрывающийся за узкой, плотной полосой туч, возникших вдруг за ельником, красный диск. – Почти уж село.

– Уже и едем… и поехали уже… ик-ка! – залепетал Костя и, приподняв над столом голову, отыскал глазами Семёна. – Ага, а, Сеня?… Ты, дорогой, ему скажи-ка.

– Едем, едем, – засуетился и Семён, вспомнив о Марфе, вероятно. – Всё, всё, Григорий, всё – пора, и вправду. Едем. И так уж дивно загостились. Стаканы… это вот допьём – и едем. Всё, правда, всё – пора нам подаваться.

– Да и куда вы… глядя на ночь? Переночевать, слава Богу, есть где. Оставайтесь. Посидим. А утречком и отправитесь. Кто в ночь-то… это непорядок.

– А нам пошто утра-то ждать? Мы счас поедем. Всё, Гриша, всё. Сидеть – оно, конечно, хорошо…

– Дак и сидели бы!

– Да нет.

– Ну, смотрите, дело хозяйское, конечно, приневоливать не стану – не наглец, хотя ну кто же в ночь-то… волки только.

Допили медовуху. Придерживаясь кто за что, приподнялись и… Из избы пошли.

– Литров шесть, а?

– Чё – шесть?

– Литров шесть выпили, ага?

– Да ну, ты чё, Семён, откуда шесть-то! Шутишь! Ме-е-еныпе. Литров пять… Не упади тут, Костя.

– Ох, и пять. Это скольки литровый жбанчик?

– Какой? В каком таскал-то?

– Ну.

– Пяти.

– Пяти?! А вроде махонький… Ну, дак и вот… пяти… каких же пять тогда! Ты ж раза два ходил, а то и три… Пусть два. По пять – уже, выходит, десять…

– Десять если – маленькие, значит. Да и дели на трёх… К тому же слабенькая… пошти што эта… газировка.

– Про слабенькую, Гриша, нам не надо.

– Это от водки вашей повело чуть, ну а моя-то так уж, чтобы водка прочь не убежала… Костя, ворота – на себя их.

– В-вижу…

– Видит.

– Сень, а, Сень.

– Ай, милай, чё?

– Ты – как к коню… Я… на телегу вон.

– Давай, давай. Я подойду… Какая штука! Голова ясная, а ноги не идут. Ноги-то, а! Как не свои. Смотри-ка, Гриша… Ноги-то… Я их сюда, они – туда… Как червяки. Смотри-ка, Гриша!

– Угу-угу… Тут подворотня.

– Знаю, знаю, я же вижу… Вот так, вот так через неё мы… как будто так – на эроплане… Гриша, знашь, чё… Ты, будь-ка добрым… я счас сяду на телегу, а ты, отвяжешь вожжи как, дак мне подай их… Смотри-ка ты, как червяки…

– Садись, садись. Ночевали бы уж лучше, а то и мне тут одному-то…

– Нет, нет, и рады бы… Мы потихоньку-полегоньку, гнать нам некуда, часика через два-три, глядишь, и там будем. Нельзя без кума мне никак… Ты же идь знашь моёва ляйтенанта… Сразу на сухой паёк переведёт и на гауптвахту посадит. Что ты! Ну, Гриша, знашь чё, ну, спаси-и-ибо.

– Да брось уж ты. Было б за чё. Это вот вам спасибо, что зашли, а то сижу тут, как… не знаю. Пень не стоит – как я сижу здесь. Дожди-то шли, дак чё мне делать…

– Ну, скажешь тоже… Это тебе огромное спасибо… Паш-шёл, Гнедко… Это тебе спасибо, Гриша, что нас принял!

– Да ладно, чё там… Костю на бок поверни, то так лежит – ещё и захлебнётся.

– Не захлебнётся – он привышен.

– Тогда – дак чё, тогда – счастливо!

– Парень, ага! Тебе того же!

– То б оставались!

– Да нет уж, нет, и так вон посидели!

* * *

Темнело по-осеннему быстро – на глазах. К тому же небо тучами затягивало сплошь и густо. Стояла тишина: дневное, шумное, угомонилось, ночное беззвучно готовилось к охоте. Было прохладно. Лист облетел: лес онемел. Чуть подстывшая грязь вязко чавкала. Ещё трендел колоколец.

«Балаболка», – подумал про него Семён, а вслух сказал:

– Говорил, нет ли… Открываю позавчерась районку, а там – фотоснимок – кого б, ты думал?… А бригадира нашего… По пояс. Стоит, значит, в кукурузе Плетиков. Кукуруза выше, чем он, хошь он и дылда здоровенная. Ты здесь когда-нибудь такую видывал? Ну, дак и чё… Он на коленях, паразит, снимался. А мне об этом агроном… пил как-то с ним на днях… дак я решил, что подвират… Костя, ты чё?… Ты плачешь, чё ли? – Семён склонился над другом. – Костя, Ко-о-остя, да ты чё?

Костя схватил Семёна за руку.

– Сеня!

– Ты чё?

– Сеня… вспомню… сердце – в шшэпы, а волосы – дыбом.

– Кого вспомнишь?

– Скопцов.

– Каво?

– Емнухов.