Безусловно, все развивающиеся и набирающие вес державы стремятся изменить мировой порядок, выгодный лишь для старых, устоявшихся держав{390}. С точки зрения реальной политики вопрос заключался в том, а мог бы этот «зачинщик» что-то изменить, не вызвав слишком бурную ответную реакцию. И хотя географическое положение и играло значительную роль, проводимая страной внешняя политика также была важна. Германия не обладала, скажем, таким геополитическим положением,' как Япония, и ей приходилось компенсировать это за счет высочайшего искусства госуправления. Понимая, какое беспокойство и ревность вызвало внезапное появление Второго рейха, Бисмарк начиная с 1871 года стремился убедить другие великие державы (особенно флагманов — Россию и Великобританию), что у Германии отсутствуют какие-либо планы по дальнейшему расширению своих территорий. В свою очередь, Вильгельм и его советники, наоборот, не прочь были показать свой характер, поэтому отказались от осторожности. Они выражали свое неудовольствие существующим порядком, но хуже всего, что процесс принятия решений в Берлине скрывал за фасадом высоких имперских целей хаос и нестабильность, изумлявшие каждого, кто с этим сталкивался. По большей части причина заключалась в слабохарактерности Вильгельма II, усугублявшей недостатки конституции, разработанной Бисмарком. В условиях отсутствия органа (такого, как кабинет министров), который бы нес коллективную ответственность за проводимую правительственную политику в целом, различные подразделения и заинтересованные группы, не имея должного контроля сверху и четко обозначенных приоритетов, преследовали лишь собственные цели{391}. На флоте думали практически исключительно только о будущей войне с Англией, армия, в свою очередь, планировала уничтожение Франции, а финансисты и дельцы хотели бы двинуться на Балканы, в Турцию и на Ближний Восток, наперекор влиянию России в данных регионах. В результате, по словам канцлера Бетмана Гольвега, страна в июле 1914 году должна была «бросить всем вызов, встать у всех на пути и при этом никого не ослабить»{392}. Очень сомнительный рецепт успеха в мире, полном самовлюбленных и подозрительных национальных государств.

Наконец, оставалась опасность, что неудачи с дипломатией и расширением территорий повлияют на хрупкую внутреннюю политику Германии эпохи правления Вильгельма II, где элита прусских юнкеров была встревожена (относительным) снижением внимания к аграрному сектору, увеличением числа членов профсоюза и растущим влиянием социал-демократов на фоне бурного развития промышленности. Действительно, после 1897 года следование концепции «мировой политики» (Weltpolitik) в значительной степени было продиктовано расчетом на то, что она станет популярной и отвлечет внимание от внутриполитических разногласий в Германии{393}. Но правители в Берлине всегда оказывались в условиях двойного риска: уход от конфронтации с «иностранным Юпитером» мог нанести оскорбление германским националистам и вызвать осуждение в адрес кайзера и его помощников; хотя в случае участия страны в полномасштабной войне никто не мог гарантировать, что естественный патриотизм рабочих, солдат и матросов перевесит их неприязнь к крайне консервативному Прусско-Германскому государству. В то время как некоторые эксперты считали, что война способна объединить страну вокруг императора, другие боялись, что она приведет к еще большему общественно-политическому напряжению внутри государства. Все это опять же следует рассматривать в контексте: например, слабые места внутренней политики Германии едва ли были так уж серьезны по сравнению с происходящим в России или Австро-Венгрии, но они действительно существовали и, безусловно, могли повлиять на способность страны участвовать в продолжительной полномасштабной войне.

Многие историки утверждали, что имперская Германия — это «особый случай», это страна, идущая «своим путем» (Sonderweg), которая однажды достигнет наивысшей точки, придя к национал-социализму. Если смотреть исключительно с точки зрения политической культуры и риторики начала XX века, мы обнаружим: антисемитизм в России и Австрии был не менее распространенным явлением, чем в Германии, а французский шовинизм так же бросался в глаза, как и германский, в Японии убежденность в своей культурной уникальности и предназначении имела такое же широкое хождение, как и в Германии. Каждая из держав была «особенной» и в эпоху империализма слишком активно стремилась доказать свою особенность. Вместе с тем с точки зрения политики силы Германия действительно обладала уникальными возможностями, игравшими значительную роль в данном вопросе. Это была единственная великая держава, соединившая в себе современную промышленную мощь западных демократий с автократическим (хочется сказать, безответственным) подходом к принятию решений, характерным для восточных монархий{394}. Это был единственный «новичок» в стане великих держав, за исключением США, который действительно мог бросить вызов существующему мировому порядку. И это была единственная растущая великая держава, которая могла расширить свои западные или восточные границы лишь за счет могущественных соседей, — единственная страна, говоря словами Каллео, чей рост «прямо» или «опосредованно» подрывал баланс Европы{395}. Это было взрывоопасное сочетание для нации, которая чувствовала, что, по выражению Тирпица, «восстановить утраченные позиции — вопрос жизни и смерти»{396}.

Для «растущих» государств был крайне важен подобного рода прорыв, но еще больше он был нужен устоявшимся великим державам, которым приходилось думать о том, как сохранить свои владения. И здесь снова следует отметить самые существенные различия между тремя державами — Австро-Венгрией, Францией и Великобританией, особенно между первой и последней. Сравнительные показатели их влияния в мировой политике в относительном выражении к концу XIX века были явно ниже, чем в середине{397}, даже если их оборонные бюджеты стали больше, а колониальные владения намного шире и если (в случае Франции и Австро-Венгрии) они все еще имели территориальные притязания в Европе. Кроме того, можно справедливо утверждать, что лидеры в этих странах понимали: международная политическая арена стала намного сложнее и опаснее, чем во времена их предшественников, и это вынуждало их радикально менять свою политику, чтобы соответствовать новым требованиям времени.

АВСТРО-ВЕНГРИЯ

Хотя Австро-Венгерская империя была, безусловно, самой слабой из числа великих держав в рассматриваемый период и, по словам Тейлора, активно теряющей свои позиции{398}, это не вполне очевидно с точки зрения макроэкономической статистики. Несмотря на значительную эмиграцию, численность населения империи возросла с 41 млн. (1890) до 52 млн. жителей (1914), оставив далеко позади Францию, Италию и даже Великобританию. За эти годы Австро-Венгрия также прошла большой путь в плане промышленного развития, хотя до 1900 года, возможно, этот процесс шел немного активнее, чем в последующие годы. К 1914 году уровень добычи угля достиг 47 млн. тонн, что было больше, чем во Франции или России, и даже отставание от этих стран по показателям объема выплавки стали и потребления энергоресурсов было незначительным. Текстильная промышленность империи переживала бум, росли и объемы производства пивоваренной продукции и сахарной свеклы, была найдена нефть в Галиции, в Венгрии шла полным ходом механизация производства, в несколько раз расширились мощности заводов Skoda по производству вооружения, были электрифицированы крупные города, а государство активно стимулировало строительство железных дорог{399}. Согласно расчетам Байроха, ВНП Австро-Венгерской империи в 1913 году был фактически на уровне Франции{400}, что выглядит несколько подозрительно, так как, по словам Ланселота Фаррара, ее доля «европейского могущества» выросла с 4,0% (1890) до 7,2% (1910){401}.[38] Тем не менее темпы роста империи в период с 1870 по 1913 год были в числе самых высоких в Европе и ее «промышленный потенциал» рос даже быстрее российского{402}.