Франция могла вести столь активную колониальную политику (и это уже обсуждалось), потому что правительственные структуры позволяли небольшой группе бюрократов, губернаторов колоний и представителям колониальной партии осуществлять «наступательные» стратегии, которые часто сменяющиеся министерства Третьей республики едва могли контролировать{416}. Но если нестабильность французской парламентской политики неожиданным образом усилила и сделала более последовательной имперскую политику, отдав ее в руки «несменяемых» чиновников и их друзей из колониального лобби, то гораздо менее благотворно она повлияла на ситуацию в армии и на флоте. Например, стремительно меняющиеся режимы порождали настоящую чехарду среди морских министров, из которых одни были откровенными ставленниками, другие имели жесткое собственное мнение (всегда разное) о военно-морской стратегии. В результате огромные суммы ассигнований, которые французский флот получал в эти годы, тратились неэффективно: программы по закладке кораблей зависели от частой смены предпочтений менявшихся администраций — от рейдеров к линкорам, что делало французскую флотилию разнотипной, не выдерживавшей никакого сравнения с британским, а позднее германским флотом{417}. Однако еще более пагубным было влияние проводимой политики на французскую армию: сильная неприязнь офицерского корпуса по отношению к политикам Республики и большое число столкновений между гражданскими и военными (из которых дело Дрейфуса было, наверное, самым печально известным) подорвали основу Франции и поставили под вопрос лояльность и эффективность армии. Только возрождение националистических настроений после 1911 года смогло загасить споры между гражданскими чиновниками и военными, заставив их объединиться для совместного крестового похода против германского врага. Но все же многие задавались тогда вопросом, не нанесли ли политики своими действиями непоправимый ущерб французским вооруженным силам[40].

Другим очевидным внутренним ограничением роста французского могущества была ее экономика{418}. Ее положение выглядит еще более неоднознычным благодаря экономическим историкам, отдающим предпочтение различным индексам. Среди положительных трендов можно отметить следующие:

Пока Генри Форд не представил миру свои знаменитые принципы массового производства, Франция была ведущим мировым производителем автомобилей. В 1880-х годах страна переживала также очередной бум строительства железных дорог, что вместе с активным развитием телеграфной и почтовой связи, внутренних водных путей сообщения усиливало тенденции развития национального рынка. Сельское хозяйство было защищено тарифом Мелэна от 1892 года и продолжало сосредотачиваться на производстве высококачественных товаров с более значительной добавленной стоимостью (на душу населения). Если учитывать подобные показатели абсолютного роста экономики и минимальное увеличение численности населения во Франции за рассматриваемый период, то определенные цифры, рассчитываемые на душу населения (темпы роста, объем экспорта и т. д.), выглядят весьма внушительными.

Наконец, бесспорным фактом является то, что Франция обладала значительными объемами мобильного капитала, который мог быть использован (и систематически использовался) в целях защиты внешнеполитических интересов и реализации стратегии страны. Самым значительным тому подтверждением является более чем оперативная выплата Германии контрибуций по Франкфуртскому мирному договору (1871), размер которых, как ошибочно полагал Бисмарк, надолго подорвет экономику Франции. В последующие годы французский капитал активно проникал в различные страны Европы и даже выходил за ее пределы. К 1914 году объем французских инвестиций в зарубежные активы достиг $9 млрд. Больше было только у Великобритании. Наряду с тем, что эти инвестиции способствовали промышленному развитию значительной части Европы, включая Испанию и Италию, самой Франции они принесли немалую политическую и внешнеполитическую выгоду. Постепенное отдаление Италии от Тройственного союза на рубеже веков происходило в том числе (если не в первую очередь) и по причине ее заинтересованности в привлечении капитала. Франко-российские ссуды Китаю в обмен на права на строительство и управление железными дорогами и участие в других концессиях почти всегда финансировались Парижем и направлялись через Санкт-Петербург. Значительные инвестиции Франции в Турцию и на Балканы, объем которых был не под силу немцам вплоть до 1914 года, давали французам преимущественные права на заключение контрактов на поставку оружия в эти страны. Более того, французы вкладывали серьезные средства в модернизацию своего российского союзника, начиная с размещения первого займа на Парижской бирже (октябрь 1888) и заканчивая предоставлением очень важного кредита в 500 млн. франков (1913) на тех условиях, что Россия расширит свою железную дорогу в Польше, имеющую стратегическое значение, тем самым мобилизуя силы «русского катка», призванного сокрушить мощь Германии{420}. Это было также прекрасной демонстрацией способности Франции использовать свои финансовые «мускулы» для поддержания собственной стратегической мощи (хотя ирония ситуации заключалась в том, что чем эффективнее становилась военная машина русских, тем больше усилий Германия вынуждена была прилагать к подготовке стремительного удара по Франции).

И опять: как только мы посмотрим на сравнительные экономические данные, позитивный образ экономического роста Франции размывается. Несмотря на существенные инвестиции за рубежом, нет доказательств, что это принесло стране достаточную выгоду как с точки зрения процентных выплат{421}, так и относительно увеличения числа контрактов на поставку французских товаров: зачастую, даже в России, немецкие торговцы контролировали львиную долю импортных поставок. Уже в начале 1880-х годов доля Германии среди европейских экспортеров сравнялась с французской, а к 1911-му уже превышала ее почти в два раза. Одновременно здесь отразился столь неудобный для французов факт, что их экономика, два поколения назад страдавшая от сильной промышленной конкуренции с британцами, теперь стала жертвой роста немецкого индустриального гиганта. За редкими исключениями (автомобильная промышленность, например) сравнительные статистические данные снова и снова демонстрируют спад. К началу войны общий промышленный потенциал страны составлял лишь примерно 40% от германского, объем сталелитейной промышленности — чуть больше 1/6, угледобывающей — около 1/7. При этом добыча угля, выплавка стали и чугуна во Франции, как правило, обходились намного дороже, так как производственные мощности были меньше, а шахты беднее рудой. То же самое касалось и мнимых преимуществ французской химической промышленности, потому что страна в этом плане в значительной степени зависела от германского импорта. Если учесть отсутствие крупных заводов, использование устаревших технологий и абсолютную уверенность в защищенности местных рынков, неудивительно, что темпы промышленного развития Франции в XIX веке ученые описывали не иначе как «инвалидные… неуверенные, конвульсивные и медленные»{422}.