Не были утешением и «пасторальные картинки» французской деревни, по крайней мере с точки зрения относительного могущества и богатства страны. Производители шелка и виноделы не оправились еще полностью от последствий недугов, поразивших их отрасли.

В свою очередь, утвержденный тариф Мелэна, призванный защитить доходы работающих в сельском хозяйстве и поддержать социальную стабильность, способствовал сохранению неэффективных сельхозпроизводителей. Даже в 1910 году в сельском хозяйстве, всецело состоявшем из небольших хозяйств, было задействовано порядка 40% активного населения страны. Все это негативно сказывалось как на уровне производительности Франции, так и на общем благосостоянии. По данным Байроха, уровень ВНП Франции в 1913 году составлял лишь 55% от германского, а Доля страны в мировом объеме выпуска продукции обрабатывающей промышленности была примерно 40% от занимаемой Германией. Согласно информации Райта, национальный доход Франции в 1914 году равнялся $6 млрд. — против $12 млрд. у Германии{423}. Еще одна война с восточным соседом, останься Франция в одиночестве, могла бы привести к повторению результатов 1870–1871 годов.

По многим сравнительным показателям подобного рода Франция также значительно отставала от Соединенных Штатов, Великобритании и России. В итоге к началу XX века она занимала лишь пятую строчку в списке великих держав. Более того, Франция становилась все слабее и слабее относительно Германии, что имело большое значение, учитывая сложные отношения между этими двумя странами. С этой точки зрения будущее выглядело довольно зловещим. Следует отметить, что численность населения в Германии с 1890 по 1914 год выросла почти на 18 млн. человек, а во Франции лишь чуть больше чем на один миллион. Наряду с более значительным показателем национального богатства Германии это означало, что все усилия французов, предпринимаемые, чтобы не отстать от соседа в военном отношении, тщетны. Германия всегда будет на шаг впереди. Призывая на воинскую службу свыше 80% достигших призывного возраста, Франция создала гигантскую по размерам армию (по крайней мере, по ряду параметров). К примеру, страна могла путем мобилизации сформировать 80 дивизий при численности населения 40 млн., тогда как австрийцы могли поставить под ружье лишь 48 дивизий, имея для этого базу в 52 млн. человек. Но это мало чем должно было помочь в войне против Германской империи. И дело не только в том, что прусский генштаб, используя свои хорошо подготовленные резервы, мог мобилизовать более 100 дивизий, у него также был большой запас человеческих ресурсов для восполнения возможных потерь — порядка 10 млн. граждан соответствующего возраста, тогда как у Франции таковых было всего 5 млн. Помимо этого Германия обладала фантастическим количеством подготовленных унтер-офицеров — 112 тыс. человек (против 48 тыс. во Франции), а это был ключевой элемент расширения армии. И хотя в пропорциональном отношении Германия направляла на военные нужды меньшую долю своего национального дохода, в абсолютном выражении она тратила намного больше, чем Франция. Усилия, которые французское высшее военное руководство принимало в 1870–1880-х годах, чтобы «не допустить превосходства противника», в итоге ни к чему не привели{424}. Данные секретных документов о германском превосходстве в вооружении накануне Первой мировой войны продолжали вызывать тревогу: «4500 пулеметов против 2500 во Франции; 6000 77-миллиметровых орудий против 3800 французских 75-миллиметровых; и практически абсолютное превосходство в тяжелой артиллерии»{425}. Последнее в особенной степени указывало на слабость французов в военном отношении.

И все же французская армия вступила в войну в 1914 году уверенной в победе, забыв о своей оборонительной стратегии в угоду тотальной наступательной, делая ставку на боевой дух солдат и офицеров, который генерал Луи Гранмезон и прочие пытались всеми силами поднять и таким образом за счет психологии компенсировать слабость материальной базы армии. «Победы не достичь ни простым перевесом в живой силе, ни чудо-оружием, — поучал генерал Мессинг. — Это удел настоящих доблестных солдат, благодаря их превосходству в плане физической выносливости и силы боевого духа»{426}. Такая самоуверенность была связана с «возрождением во Франции патриотических настроений» после марокканского кризиса 1911 года, исход которого дал повод французам уверовать в то, что они теперь способны воевать намного лучше, чем в 1870 году, несмотря на существовавшие в стране классовые и политические разногласия, показавшие во время процесса Дрейфуса, насколько она уязвима. Большинство военных экспертов полагали, что грядущая война будет скоротечной. Таким образом, значимым считалось достаточное количество дивизий, готовых немедленно вступить в бой с противником, а не объем производства германской металлургической и химической промышленности и не миллионы потенциальных немецких призывников{427}.

Возрождению веры нации в собственные силы, возможно, в наибольшей степени способствовало укрепление позиции Франции в мировой политике благодаря усилиям, предпринимаемым с начала века министром иностранных дел Делькассе и его дипломатами{428}. Они не только взлелеяли и укрепили жизненно важные связи с Санкт-Петербургом, несмотря на дипломатические старания правительства Кайзера ослабить их, но и значительно улучшили отношения с Италией, фактически отдалив ее от Тройственного союза (и, таким образом, ликвидировав стратегическую проблему необходимости воевать одновременно в Савойе и Лотарингии). Но что важнее всего, французы смогли разрешить свои колониальные разногласия с Великобританией, заключив с англичанами в 1904 году союз (entente), и убедить ведущих членов либерального кабинета министров в Лондоне, что вопрос безопасности Франции находится в сфере британских национальных интересов. И хотя внутренняя политика, проводимая Великобританией, не позволяла говорить об устойчивом альянсе с Францией, надежды последней на получение в будущем британской поддержки росли тем больше, чем сильнее становились основные морские силы Германии и чем вероятнее казался германский поход в западном направлении через нейтральную Бельгию. В случае вступления Великобритании в войну Германии пришлось бы не только беспокоиться относительно возможных действий России, но и ожидать удара по своим военно-морским силам со стороны британского королевского флота, нарушения внешней торговли и высадки на севере Франции небольших, но все же существенных британских экспедиционных отрядов. Воевать с бошами, имея в союзниках Россию и Великобританию, было мечтой французов с 1871 года, и теперь она казалась вполне осуществимой.

Франция не была настолько сильна, чтобы в одиночку противостоять Германии, чего так или иначе старалось избежать каждое французское правительство. Если считать показателем великой державы готовность и способность страны напасть на любую другую, то Франция (как и Австро-Венгрия) скатилась на нижние позиции. Но в 1914 году такое определение великодержавности казалось слишком абстрактным в отношении страны, которая чувствовала себя психологически готовой к войне{429}, как никогда сильной в военном отношении, обеспеченной и, самое главное, имеющей могущественных союзников. Вопрос был в другом: позволит ли все это Франции противостоять Германии? — но большинство французов, по всей видимости, отвечали себе на него исключительно положительным образом.