Во второй шифровке, более пространной, говорилось о неожиданной встрече работавшего в Японии секретного агента Шанхайской резидентуры «Б» с неким Агасфером, сообщившим о своей принадлежности к Генеральному штабу, отсутствию связи со своим резидентом и предложении эту связь реанимировать. Сообщалось также о главной примете Агасфера – отсутствию у него кисти левой руки. И наконец, шанхайский резидент Павлов сообщал, что упомянутый агент «Б», вынужденный завершить свою работу в Японии, возвращается в Европу железнодорожным путем, предположительно через Санкт-Петербург и имеет при себе письмо от Агасфера, адресованное некоему Архипову.

В заключение депеши Павлов просил: подтвердить/не подтверждать личность агента Агасфера; а также по возможности встретить в Петербурге означенного агента «Б», имевшего с Агасфером личную беседу, что, несомненно, должно помочь установить тождество упомянутого Агасфера реальному агенту. В случае согласия ротмистра Лаврова ему надлежало обратиться в Азиатский департамент МИДа, куда по принадлежности отправлена дополнительная шифровка на его имя с описанием агента «Б».

Лавров трижды перечитал обе шифровки, обращая особое внимание на вторую (выносить их из Генерального штаба категорически воспрещалось), выслушал полное скрытого ехидства поздравление дежурного офицера-криптолога по поводу «понижения» полковника в чине, попытался навести справки о шанхайском резиденте, действительном тайном советнике Павлове, о котором доселе ничего не знал.

Короткую справку по Павлову он смог получить только после дозволения военного министра Сахарова. С тем Лавров и вернулся в свою резиденцию на Таврической, 17, где царила нешуточная суета по поводу предстоящего визита начальника в Царское Село.

⁂

На представление Лаврова императору – в новом чине полковника – начальника Разведывательного отделения собирали, что называется, всем миром. В военные годы это не было каким-то нонсенсом: денежное содержание тыловые офицеры частенько получали с большим опозданием. И хотя Лавров бушевал, грозил и слезно просил «не обижать», он ежедневно находил в своем кабинете подношения: то кожу на парадные сапоги, то отрез на мундир, то пояс серебряного шитья. Отставной полковник Архипов, не маскируясь, принес офицерский новехонький палаш и серебряные шпоры к парадному мундиру.

Харитонов (он же Медников), присвоил себе обязанности каптенармуса и вел то ласковые, то с руганью переговоры с портным Циммерманом и сапожником.

О том, что представление – только повод для передачи Николаю II требуемой им справки по кандидатуре Витте, по молчаливому уговору вслух не поминалось. Это была рутинная, но требующая огромного напряжения работа продолжительностью в 16 дней, когда вся «контора», как именовали Разведочное отделение сами сотрудники, трудилась по 12‒15 часов в сутки.

Несмотря на то что Сергей Юльевич Витте был весьма публичным человеком, личностью «на виду», справка по нему шла трудно: Лавров не желал, чтобы она хоть в малой мере походила на подборку компрометирующих материалов. Но изрядного количества чернухи избежать, при всем желании, не удавалось: Витте сам давал к этому повод.

Просматривая черновики докладов и донесений своих сотрудников, Лавров не уставал поражаться явной двойственности отношения экс-министра финансов к императору. Вот взять, к примеру, династический кризис[147] 1900 года, когда Николай II, отдыхая в Ливадии, подхватил тяжелую форму брюшного тифа. Ведь именно тогда Витте, еще будучи всесильным и авторитетным министром финансов империи, первым забил тревогу, усомнившись в «легкомысленных» диагнозах престарелого лейб-хирурга Гирша и осторожных предположениях других придворных медиков. Со свойственной ему прямотой Витте заявил императрице-матери, что старый хирург Гирш, если когда-нибудь что и знал, то по дряхлости лет все перезабыл. Именно по настоянию Витте из Петербурга был вызван профессор Попов, всенародно высмеявший и «легкое расстройство пищеварения», и «инфлуэнцу» и поставивший верный диагноз.

В то время Витте, повторимся, был, что называется, на коне – что не помешало ему вести закулисные переговоры о престолонаследии с великим князем Михаилом, младшим братом Николая. Примерно в то же время директор Департамента полиции Лопухин зафиксировал в своем дневнике страшные по сути откровения Витте.

Неизвестно, как именно отреагировал Лопухин на сетования Витте на «террористов-неумёх», которые могли бы «помочь» отчизне в вопросе устранения Николая – однако дневник с этой записью две недели пролежал открытым на рабочем столе осторожного директора департамента, и все его порученцы имели возможность ознакомиться с каверзой. По идее, Лопухин имел все основания возбудить тогда по меньшей мере наблюдательное производство – однако не сделал и этого. Может, ждал официального доноса – кто знает…

За годы своего пребывания на посту директора Департамента полиции Лопухин имел возможность заглянуть в самые сокровенные лабиринты той «кухни» взаимных интриг и подсиживаний вблизи от вершин власти. И знал, что во время ведущейся «наверху» ожесточенной борьбы люди способны не останавливаться буквально ни перед чем. Это было не простой догадкой, не предположением. Лопухин, видимо, имел факты, которые подтверждали это. Если принять за веру дневники Лопухина, именно председатель Комитета Министров империи, С. Ю. Витте, обращался к нему с предложением, в возможность которого Лопухин – так было сказано в дневнике – никогда не поверил бы, если не слышал бы его непосредственно из уст самого вельможи.

Только что потерпевший жестокое поражение в борьбе против министра внутренних дел В. К. Плеве, до предела раздраженный «предательством» императора, который нарушил все прежние обещания, Витте якобы пытался склонить Лопухина к «смене» Николая на великого князя Михаила, на которого имел огромное влияние. В интимной беседе с глазу нa глаз он достаточно прозрачно намекнул на… цареубийство, которое можно было бы организовать через агентуру, внедренную охранкой в множество революционных ячеек.

Некоторые обстоятельства давали великому реформатору основания полагать, что Лопухин будет на его стороне.