Это был старый багор, изогнутый на одном конце, как коготь, почерневший от времени, украденный из давно забытого стеллажа с инструментами в задней части лодочного сарая. Сам коготь и рукоять были вытерты, но кровь еще липла к трещинам, растрескавшись и осыпаясь, как ржавчина. Я склонился к находке, желчь подступала к горлу.

Разум лихорадочно работал, легким не хватало воздуха. Я схватил багор и выбежал из Башни, зажав рукой рот, боясь выблевать на пол собственное сердце.

Как и несколько недель тому назад, сжимая в руке клочок окровавленной ткани, я снова помчался через лес к Фабрике. Я бежал, прижимая багор к боку, словно копье, ноги сбивали землю в безобразные комья. Когда показалось здание, я понял свою ошибку – я забыл о времени. Народ уже выстраивался в очередь, чтобы посмотреть спектакль: зрители в вечерних нарядах, разговаривающие, смеющиеся и сжимающие в руках бумажные программки. Я присел на корточки, потом выпрямился и помчался вдоль подножия холма, низко опустив голову.

Боковая дверь была не заперта и открылась с ржавым хрустом. Я придержал ее, когда она попыталась захлопнуться за мной, мягко закрыл и спустился в подвал так быстро, что чуть не упал. Пот струился по моему лицу, пока я пробирался сквозь груды мебели, сваленной на полу. Через три мучительных минуты я нашел шкафчики и стол, похожий на козлы. Висячий замок таращился на меня, как огромный глаз. Я оттащил стол в сторону, сдернул замок и рывком распахнул дверцу. Кружка все еще стояла там нетронутая, провинившийся кусок ткани был сунут на дно – ни дать ни взять скомканная салфетка. Я кинул багор в шкафчик, захлопнул дверцу и пинал ее, пока она не закрылась, не обращая внимания на звуки. Замок заскрежетал, скользнув обратно в петлю, и я без колебаний запер его. Отшатнулся, на мгновение задержал на нем взгляд и бросился к выходу. В горячечном, бредовом порыве паника поднималась от подошв ботинок прямо к макушке.

Выскочив из подвала, я пробежал двумя закулисными коридорами: сквозь стены просачивался гул, публика уже собиралась в зале. На сколько минут я опоздал? Я рванул к пересечению коридоров, второкурсники тоже спешили на спектакль, а когда я обгонял их, мне вслед летел их громкий шепот. Кое-кто тыкал в мою сторону пальцем.

Я распахнул дверь в гримерку, и все разом взглянули на меня.

– Где тебя черти носили? – спросил Александр. – Гвендолин вне себя, хочет твою голову на блюде!

– Извините! – ответил я. – Объясню позже. Где мой костюм?

– Ну, мать его, Тимоти надел его, потому что мы не знали, где ты!

Я крутанулся на месте, чтобы найти Тимоти, который обычно играл вездесущего безымянного господина: он действительно был в моем бледно-зеленом костюме и с пьесой в руках.

– Прости, – сказал я. – Прости… дай мне это, Тим.

– Слава богу! – воскликнул он. – А я-то пытался учить твои реплики…

– Ага. Извини, но кое-что случилось…

Я накидывал на себя одежду, как только он снимал ее, сражался с обувью, жилетом, пиджаком. В динамике над головой затрещала и смолкла болтовня публики. Из зала донесся тихий коллективный вздох, и я понял, что включили свет, озарив призрачный и величественный дворец Лира.

– «Казалось мне, что у короля сердце лежит больше к Олбени, чем к герцогу Корнуэльскому». – Кент.

– «Всем нам оно казалось; однако при разделении королевства вышло иначе: каждому доля взвешена так ровно, что ни тот ни другой не сумеет выбрать себе лучшей части». – Глостер.

– «Это ваш сын, милорд?»[97] – Кент.

Я бросил взгляд на Александра, шнуровавшего мои ботинки, пока я боролся с пуговицами жилета.

– Джеймс на сцене? – спросил я.

– Очевидно. – Он дернул шнурки так сильно, что я едва не упал. – Стой смирно, черт бы тебя подрал.

– А Мередит? – спросил я, потянувшись за шейным платком.

– За кулисами, я полагаю.

– То есть она здесь? – уточнил я.

Он поспешно поднялся и принялся продевать мой ремень в шлевки брюк.

– С чего бы ей не быть здесь?

– Не знаю. – Ослабевшими, неловкими пальцами я пытался завязать очередной узел. – Она куда-то ушла во время вечеринки. Ночью.

– Будешь беспокоиться об этом позже. Сейчас не время.

Он застегнул мой ремень слишком туго и схватил со стола перчатки. Я бросил взгляд в зеркало. Волосы у меня были растрепаны, на щеках блестел пот.

– Боже, – сказал Александр. – Ты выглядишь ужасно. Ты что, заболел?

– «…меня

Бросает в лихорадку от напора

Горячих, страстных мыслей!»[98] – выпалил я, не успев одернуть себя.

– Оливер, что…

– Ничего, – сказал я. – Мне пора!

Я выскочил в коридор раньше, чем он успел вновь заговорить. Дверь закрылась, я задержал ладонь на дверной ручке, заставив себя постоять спокойно (пришлось собрать в кулак всю свою волю). Я хотел хотя бы просто отдышаться. Зажмурившись, я вслушивался в собственные вдохи и выдохи, а затем прозвучал голос Мередит, решительный и низкий:

– «Надо придумать что-нибудь, пока еще не поздно»[99].

Последняя строка первой сцены вернула меня к жизни. Я отпустил дверную ручку и направился к кулисам.

Я спотыкался в беспощадной темноте, пока глаза не привыкли к холодному свету рабочей лампы в суфлерском углу. Помощник режиссера заметил меня и зашипел в микрофон гарнитуры:

– Будка? У нас есть живой Эдгар. Нет, настоящий. Выглядит потрепанным, но одет и готов к выходу. – Он прикрыл микрофон ладонью и пробормотал: – Гвендолин открутит тебе яйца, дружище.

И он снова переключился на сцену. Я на мгновение задумался, что он мог сказать, если бы я ответил ему, что Гвендолин волнует меня меньше всего.

На сцене Джеймс заканчивал разговор с графом Глостером. Он повернулся к собеседнику, расправив плечи и склонив голову в знак уважения к отцу.

– «Отжили мы лучшие годы! Идут на нас коварство с несогласием, измена и разрушительные беспорядки! Сыщи изверга, Эдмунд…» – Глостер.

Губы Джеймса дернулись, и я вспомнил, как странно все повторяется с прошлой ночи.

Он низко поклонился Глостеру и смотрел, как тот шагает по усыпанному звездами полу к кулисам. Когда он скрылся из виду, Джеймс, нагло вскинув голову, повернулся – теперь уже к залу.