– Ну, вот мы и пришли, – сказал господин Некис и, помедлив, сошел с мостков.

Его спина, в которую глядела Эльга, пропала.

На площадке перед забором, закрывая его, теснились люди, слева – Башквицы, справа – Ружи, а разделяли их две группы воинов.

– Сюда, – сказал господин Некис и первым направился по узкому проходу, который его подчиненные держали в центре.

Собравшиеся заповорачивали головы. Зашелестели голоса:

– Мастер… госпожа мастер пришла…

Благоговение в голосах смущало.

Эльга протиснулась за господином Некисом и оказалась на полукруглом пятачке перед самым букетом. Все смотрели на нее: и живые люди, и лиственные.

– Хорошо, что вы все пришли, – сказала Эльга.

Несколько мгновений она впитывала угли и костры ненависти друг к другу, горящие в Башквицах и в Ружах.

– Мой сак, – обернулась она к господину Некису, застывшему в устье прохода.

– Сейчас.

Господин Некис быстрым шагом ушел к палатке.

– Вот. – Он вернулся с неполным мешком. – Этого хватит?

Эльга улыбнулась одними губами.

– Да.

Стоящие покачивались, переступали с ноги на ногу, ждали. В их глазах неверие мешалось с подозрительностью. А ну как госпожа мастер сыграет за другую сторону? Подтянув сак, Эльга повернулась к ним спиной.

Руку – к листьям. Здравствуйте, родные мои. Хозяйка, хозяйка! – обрадовались, зашептали листья. Пора?

Эльга закрыла глаза. Обычное зрение ей было не нужно. Она видела, как разгораются позади осиново-рябиновые узоры, как внутри них горят злые краски, как тянутся красные нити от одного скопления к другому. Нити звенели от давних и свежих обид, разговоров и пересудов, плевков бузиной, задиристых выкриков со своего поля, сжимающихся кулаков, выбитых зубов и сломанных носов.

Что ж, пусть так.

Фигуры, застывшие в букете, тоже проросли узорами, сплетаясь вокруг девушки. Эльга, не касаясь их, медленно шагнула к левому краю, к Башквицам, с усмешкой ощущая, что все Ружи, и дети, и взрослые, затаили дыхание.

– Поймите, – сказала она, не оборачиваясь, – в вас нет никакой разницы.

Пальцы нащупали край доски, колючую, не выглаженную кромку. Лиственный слой чуть пружинил под ладонью.

– Смотрите.

Эльга надавила на кромку.

С шорохом, с шелестом, похожим на шипение речной волны, накатывающей на берег, принялся медленно меняться букет. Листья проворачивались, разгибались и складывались ряд за рядом, обновляя общий узор. Человеческие фигуры на букете вроде бы оставались теми же, но все же не совсем, и то там, то здесь выскакивала свежая, не виданная раньше деталь, странный изгиб, цвет, выбивающаяся из строя складка.

Перебравшись на правый край, Эльга запустила рябь перемен уже от Ружей, помогая листьям ладонями и торопя обновляющийся узор к центру букета. Пальцы невесомо касались жилок и сгибов, на ходу исправляя мелкие недочеты. В глазах лиственных фигур темно-зеленой тенью проскакивал испуг.

Ш-ш-ш.

К меже обе запущенных Эльгой волны пришли одновременно. Когда волны не остановились и прошли друг сквозь друга, кто-то за спиной не выдержал и ахнул. Новый узор растягивал и портил лица, морщил лбы, играл глазами, кривил плечи, подменял одни руки другими.

Ш-ш-ш.

Тихий, убаюкивающий шепот рассыпался, летел к концам забора. И вдруг – хлоп! – все стало как прежде. Ружи и Башквицы. Башквицы и Ружи. Только не понятно кто где.

– Смотрите, – повторила Эльга.

Руки зачерпнули из сака, подбросили листья вверх. Падали они долго, казалось, плотный воздух с неохотой пропускает их через себя.

Вот Башквицы таращатся сквозь. Но не со своей половины, а со всего букета. Одни Башквицы. Старики и старухи. И дети. И скудоумные близнецы. И Осип смеется в бороду. А Ружи где? Хотя нет, постойте, это же Ружи и есть! Ружи слева и Ружи справа. Тоже мужики и бабы, и дети поверху. Исключительно Ружи. Расползлись, расселись, заняли лавки. Только если присмотреться, то понятно, что Башквицы. Или все же?

Листья упали.

Эльга смотрела, как прорастающие из букетных фигур нити долгой, оголтелой вражды путаются, пытаясь найти, кого бы ужалить, и лопаются искрами, сплетясь перед тем в узлы, как жаркие сполохи под осиновыми и рябиновыми листьями затухают, никнут и сменяются другими, простыми и светлыми узорами.

Вот Ружи. Вот Башквицы. Вместе, через одного. И никакой разницы. Одно и то же. Кого ненавидеть-то? Самих себя?

Посмотришь с одной стороны – Башквиц, шагнешь в другую строну – Руж. Не обман зрения, не игра света, а так и есть.

Эльга вздрогнула и очнулась.

Было все так же тихо, и она поверила вдруг, что позади нее никого нет – все уже давным-давно ушли, разбрелись по лагерю, усадили детей в телеги и уехали, оставив мастера наедине со своим никчемным букетом.

Видимо, один только господин Некис и стоит за спиной чуть справа, чтобы утешить, подхватить, если ее не удержат ноги, сказать по такому случаю, что не каждому мастеру удается все и сразу, некоторым и жизни не хвата…

Эльга мотнула головой, обрывая мысли, и обернулась.

Сначала она даже не поняла, что видит. А потом сердце прыгнуло к горлу и застряло там распухшим, шевелящимся комом, а слезы так и покатились из глаз.

Настоящие, живые Башквицы и Ружи стояли одной толпой. Будто слиплись воедино навсегда. Свитки, малахаи, шеруги, юбки, платки, старый, заношенный муландир. Дети обнимали взрослых, взрослые смотрели на букет и сдвигались теснее, чуть ли не копируя лиственных двойников.

Вместо жарких костров ненависти в них горели стыд и желание строить жизнь заново. Старухи утирали глаза, Осип Башквиц обнимал Ристака Ружа, пряча бороду на его плече, близнецы, покачиваясь, пускали счастливую слюну.

Эльга улыбнулась и потеряла сознание.

Проспала она целый день.

Господин Некис придержал сборы, чтобы успеть попрощаться. Эльга наспех сделала ему маленький, с ладонь, букет, который господин Некис на шнурке повесил на шею. На тонкой деревяшке она набила ему мечту – зыбкую женскую фигурку с зелеными глазами. Ту, что в нем разглядела.

Три дня потом ее водили из местечка в местечко. Из Яблонца в Ружин и обратно. Чуть ли не в каждую избу. Ошалевшему, пригнавшему фургон Сарвиссиану приходилось отдуваться за нее на застольях. Эльга же работала – тратила запас досок.

Детям набивала зверей. Взрослым – разное. Кому-то – портреты родных, кому-то – чтобы после хмелки голова была светлая, а кому-то – самих себя, разве что поправляла чуть-чуть узоры, убирая злое.

Даже близнецам соорудила букет, на который они долго пялились по утрам, и лица их светлели, а в глаза появлялась мысль. Как рыбка в мутной воде.