– Это уж как получится.

– Тогда, может, вернемся?

Сарвиссиан покосился на девушку, тронувшую его за руку.

– А об этом раньше надо было думать, – сказал он, понукая лошадок. – Больно уж легко вы, госпожа мастер, букетами своими людей обращаете. Ежели на Башквицев с Ружами посмотреть, так вообще оторопь берет.

Эльга покраснела.

– Я же как лучше…

Сарвиссиан вздохнул.

– Вот и будем надеяться, что так и есть.

– Это получается само собой, как дышать, – извиняясь, сказала Эльга. – Или нет, это как в лодке плыть по течению. Понимаете? Я вижу правильные узоры и неправильные узоры и привожу листья в человеке в порядок.

– Листья? В человеке?

– Ага.

Сарвиссиан качнул головой.

– Разве человек из листьев состоит?

– Я все вижу из листьев, – сказала Эльга. – И небо, и землю, и огонь, и дым.

– И меня?

Эльга кивнула. Сарвиссиан прищурился.

– А вот тот букет, который у Ильмы остался, он с каким узором, госпожа мастер? С правильным или неправильным?

– Он – правда. Вы же сами видели, там только вы. И Ильма видела.

Извозчик крякнул.

– Ну, это как голым в бане.

– Я ничего не меняю, – сказала Эльга. – Я просто делаю некоторые узоры чуть ярче. Человеку ведь может быть страшно совершить храбрый поступок? Но немного дубового листа или чепчуйника – и человек сам про себя понимает, что может сделать то, чего боится. Я показываю ему, какой он есть или может быть на самом деле.

Сарвиссиан помолчал, потом неловко притянул Эльгу к себе.

– Ладно. Только уж вы осторожнее управляйтесь со своим умением, госпожа мастер.

Эльга шевельнула плечом, уютно устраивая голову у Сарвиссиана под рукой. Моховые пустоши, окаймленные справа цепочкой серых валунов, тянулись до горизонта. Они были серые и сизые, темнели впадинами и кое-где даже золотились на солнце.

– А вы откуда про муаммаза знаете? – спросила Эльга.

Фургон покачивался, листья в мешке шуршали и похрустывали над головой. С севера навстречу, занимая небо, грозовым, темным прибоем наползали тучи. Пустоши под ними приобретали сиреневые и темно-синие оттенки.

– Ох, где я только не был, – сказал Сарвиссиан. – Одно время даже на барке ходил. А там как-то с караваном через пустыню в Иб-Холман ушел.

– Просто ушли?

Сарвиссиан вздохнул.

– Ну, не просто, конечно. Были обстоятельства. У меня помоложе, считай, и головы-то не было. Что там росло вместо головы – это к Кияну-воину. Схватился я с помощником баркатона, капитана барка, значит, кто кого слушать должен. Он парень туповатый, а я вовсю себя умным числил, думал про себя, что где-то недалеко от самого баркатона стою по морскому и навигацкому мастерству. Слово за слово, потом у него – нож, у меня – нож.

Извозчик хмыкнул, вспоминая.

– Вышибли меня на берег, в общем, чтобы земля голову поправила.

– И поправила?

– Жизнь поправила. Пришлось наняться в караван охранником. Тогда-то я и в Иб-Холман сходил, и в калифате Иссой-Кала побывал, и на муаммазов насмотрелся. Тоже, знаешь, оказывается, мастерство.

– Мастерство?

– Ага. Когда муаммазов много – это называется диван. И вот сидят они целым диваном перед калифом и, значит, обсуждают, как жить дальше, с кем дружить, против кого воевать, разбирают разные текущие дела: судебные, наследственные, династические, щекотливые большей частью. Калиф их слушает и потом по каждому случаю выносит свое решение. Тот, чьи доводы показались ему наиболее разумными, получает временное звание великого муаммаза. То есть мудреца. А мастерство их состоит в том, что словами они могут кого угодно убедить в чем угодно, в том, например, что небо – это земля, а земля – небо. Муаммазы даже соревнуются так, выступая перед толпой. Один говорит-говорит, потом приказывает: поднимите все правую ногу. И считают, сколько людей подчинились. Потом другой говорит и тоже приказывает: поднимите левую ногу. Опять считают, выявляют победителя.

Сарвиссиан умолк.

– Чудно, – сказала Эльга.

Извозчик фыркнул.

– Говорят, когда калиф посылал муаммазов воевать, противник сдавался им в плен уже на сорока шагах. Потому что где-то на таком расстоянии срабатывало их словесное мастерство. Но это, конечно, если у вражеских воинов не было затычек для ушей.

Эльга рассмеялась.

Фургон все катил на север, и скоро тучи приблизились, наползли, превращая пространство под ними в зыбкий, ветреный мир.

– Сейчас, пожалуй, утонем, – сказал Сарвиссиан, щупая накидку за пологом.

– Может, остановимся тогда?

– Так голое место.

Сверкнула молния. Глица заржала, нервничая. Ветер ударил в борт фургона и понесся дальше, тревожа моховые кочки.

– Вы заберитесь внутрь, госпожа мастер, – посоветовал Сарвиссиан, просовывая по очереди руки в короткие рукава. – Чего мокнуть-то?

Эльга потянула сак.

– Вы что? Такая красота!

Дождь надвигался из темноты серебристо-серой, подсвеченной вспышками молний стеной. Но если смотреть во все глаза, то можно заметить, что стена вовсе не стена, а войско, и оно несется, охватывая тебя справа и слева конными небесными отрядами, и где-то атакующие уже вырвались вперед, выбивая копьями шелестящие звуки из земли.

Мы идем, идем!

И можно распахнуть руки с пустой доской этому войску навстречу, и зажмуриться, и принять удар из ветра и дождя, отдавая себя на растерзание стихии. Слышите? Тум-тум-тум. Топ-топ. Так пальцы бегут по дереву. Стремительный, чуткий, рассыпчатый бег. А это? Ш-шыр-ши-ши. Это шепот складывающегося узора. Вы поняли? Я, Эльга, мокнущая, но счастливая Эльга, в этом узоре присутствую тоже. Природа вложила меня в простор северной земли.

Любуйтесь букетом!

– Госпожа мастер!

– Что? – обернулась Эльга с подножки, смахнув капли со лба.

Чуть не упав, она вовремя схватилась за фургонную дугу. Ветер трепал ткань, в темноте, подсвеченной посверками молний, во все стороны летели брызги. Текло, текло так, что, казалось, открой рот – тут же и захлебнешься. Ах, смешно! Эльга выставила ладонь дождю.

– Не чудите, госпожа мастер, – произнес Сарвиссиан. – Вот треснет Киян-воин копьем по темечку…

– Не треснет!

– Откуда вам знать?

– Я в букете, дядя Сарви!

– И что?

– Куда ж я из него денусь? Я здесь!

Нет, будь дождь чуть потише, Эльга, не утерпев, слетела бы с фургона и побежала по моховым кочкам рядом. С коленцами и хохотом, не разбирая дороги. Плясунья, как она есть! Капли, будто пальцы, касались лица. Что-то меняют в ней? Поправляют на лету? Рисуй, рисуй меня, дождь! Какую есть.