– Сахэ лаунта, – сказал старейшина.

– Слишком молода, – перевел мальчишка.

– Я – ученица мастера Мару, – сказала Эльга.

– Ня канхя Мару номпына.

Старик, промолчав, занялся трубкой.

Появившиеся снова девушки бросили на колени Эльге несколько комьев белого, серого, сизого мха, приговаривая: «Уня хамэ, уня хамэ», и забрались на свои места. Узкие щелочки глаз весело поблескивали.

– А листья? – спросила Эльга.

Старик шевельнул бровями.

– Ике?

– Зачем?

– Как? Я делаю букеты из листьев.

– Э туген нян севха? – последовал вопрос, который мальчишка тут же перевел как: «А чем наш мох хуже?»

Жир зашипел на раскалившейся сковороде, распространяя густой, тошнотворный запах.

– Хорошо, – сказала Эльга, стараясь дышать коротко, по чуть-чуть, – я попробую.

Но старику этого согласия оказалось мало.

– Тя хэня ухоня, – проскрипел он, вытянув конец трубки изо рта и коснувшись им глаза.

– Чего?

Мальчишка тем временем добавил к растекшемуся жиру связку влажных, красно-серых кишок. Кишки зашипели, плюясь каплями воды.

– Тебе завяжут глаза.

– Зачем?

Мальчишка лопаткой помешал кишки, потом передал сковороду под надзор одной из девушек, а сам встал и, вытерев руки о малахай, вытянул из-под жерди тряпку.

– Хэна номпына эвык ухоня, – заявил старик.

– Настоящему мастеру глаза не нужны.

Девушки захихикали, словно услышали смешное. Малолетний переводчик обошел Эльгу и, сопя, повязал сложенную тряпку ей на лицо. От тряпки слабо пахло рыбой. Огонь едва-едва проглядывал сквозь ткань дрожащим пятном. Все остальное пряталось в дымной, прогорклой темноте.

– Тывэй, – сказал старейшина.

– Охой, – сказала Эльга и поклонилась.

Пальцы нащупали доску, очертили ее края. С этим ясно, подумала она. Теперь мох. Где мох? Ага. Эльга сложила колкие комья на коленях, отщипнула веточку, помяла в ладони. Веточка согнулась, потом треснула, теряя то ли листики, то ли чешуйки. Пойдет.

Старейшина.

Эльга подняла голову. Действительно, зачем ей глаза? Узоры торонгаев были прекрасно видны и сквозь тряпку. Убористая, плотная вязь, полная тонких трещинок и теней, чудная, но прекрасная. Да, листьями здесь было бы не вытянуть, только мох, мох. Белый пойдет сединой, серый станет основой. Сизый…

Эльга разделила комья и подержала над ними ладонь, будто над огнем. Чу, чу, чужачка, – затрещали комья. Чу, чего надо? Работы, сказала она им. Чу, чудишь? Не помяв, работы требуешь? Совсем дикая.

Пришлось мять. Пришлось осторожно изучать, оглаживая, ножки и веточки, сплетающиеся в узорчатую шапку. Где-то совсем в другом мире шипели поджариваемые кишки, потрескивали камни, позвякивала сковорода и затягивался дымом старик-торонгай.

Протянув руку, Эльга окунула мох прямо в растопленный жир.

– Хэй! – воскликнул мальчишка.

Но скорее удивленно, чем предостерегающе.

Мох рассыпался по доске, и из-под пальцев появились белые волосы, изрезанное морщинами длинное лицо. С новыми веточками оформились сизые щелки глаз, проросла щетина, неряшливые седые усы пробились над губой.

Эльга остановила руку. Не то. Совсем не то. То есть все правильно, но… не правильно.

– Номпына, – с усмешкой вдруг произнес старик.

Эльга закусила губу.

Старейшина кутался в дым, как в плащ или в шубу. Как в малахай. Что там, под малахаем, и не разберешь. То-то он пыхтит, прячется. Хитрит. Сидит, окуривает себя. Понятно, потому и букет кажется неправильным. Другой узор хоронится под первым слоем. Другой.

Эльга наклонила голову.

Сколько она сидела так, замерев, она не смогла бы сказать. Возможно, всего лишь вдох-выдох. А может, и несколько часов.

Но, уловив в дыму золотистый всплеск второго слоя, Эльга его уже не отпустила. Расшелушила, освободила, залюбовалась. Ах, хитрец старик! Пальцы – туп-топ-топ – заработали снова, веточка к веточке, чешуйка к чешуйке, здесь глаз, здесь рот, здесь рука, здесь малахай, подоткнут, сбит в складки-волны, и малахай, и моховое море одновременно.

– Все.

Эльга протянула букет старику, другой рукой сдергивая повязку.

Плыли вверх косицы дыма, шуровали лопатками девушки, гоняя обжаренные кишки по сковороде. Мальчишка костяным гребнем расчесывал деду волосы. Старик же держал дощечку так, что лица его видно Эльге не было.

– Эттама? – произнес он.

– Что это? – перевел мальчишка.

– Вы, – сказала Эльга.

– Ня?

Старик повернул дощечку букетом к Эльге. Из узоров сизого, белого и серого мха на дереве прорастал ребенок нескольких месяцев от роду. В одном кулачке его была зажата длинная костяная трубка, в другом – оленьи рога. В широко раскрытых глазах отражался дым, струйками уходящий сквозь верхушку чолома.

На седого, морщинистого старейшину ребенок никак не походил. Впрочем, стоило взглянуть внимательней…

– Вы, – улыбнулась Эльга.

– Ня? – повторил старик.

Он снова, приопустив, повернул букет к себе. Несколько мгновений брови его сдвигались друг к другу, не предвещая ничего хорошего, челюсть ходила из стороны в сторону, а желтые зубы перетирали мундштук. Мальчишка, расчесав дедовы волосы, собрал их на затылке и зафиксировал гребнем.

– Ня…

Старик вдруг закачал головой, затрясся и рассыпался мелким смехом, показывая на Эльгу трубкой.

– Номпына, номпына.

Рассмеялся, захлопал в ладоши мальчишка. Девушки, кланяясь, нырнули лицами к огню. Едва о сковороду не побились.

– Номпына!

Из вороха зашевелившихся шкур у стенки неожиданно для Эльги выбралась косматая женщина в меховом малахае и набросилась на старика с кулаками. Старик отворачивался, высоко отставляя букет, а женщина, войдя в раж, принялась бодать его лбом.

– Эстава хэнья ухома, кэнык ыссам!

– Жена, – пояснил мальчишка. – Ругается.

– Чу! – приговаривал старик, хихикая. – Чу!

Он был совсем как ребенок. Впрочем, внутри он и был ребенком, будто каждый день заново открывающим мир, любовь, свет. Удивительный старик!

– Усь! – сказал он жене, которая задумала, видимо, его повалить, потому что перехватила поперек туловища. – Номпына ахья.

– Номпына?

Женщина, будто только что заметив, повернула к Эльге немолодое, морщинистое лицо и, расцепив руки, недоверчиво сощурилась.