Издали снова донесся крик. Отозвавшись, я, раздосадованный заминкой (насколько я мог судить, каждая встреченная грудью волна уносила меня назад примерно настолько же, сколько я успевал проплыть), вдохнул поглубже и поплыл под водой.

Нырнув, я почти сразу открыл глаза: казалось, едкой соли в воде нет ни грана, а мальчишкой я много раз плавал с открытыми глазами в огромном резервуаре у подножья Колокольной Башни и даже в мутном, илистом Гьёлле, на мелководье. Здесь же вода была чистой, словно воздух, хоть и иссиня-зеленой на глубине. Сквозь синеву смутно, подобно дереву над головой, отраженному в глади тихого омута, виднелось дно, а у самого дна – нечто белое, двигавшееся так медленно, что и не поймешь, плывет ли или дрейфует, увлекаемое течением. Чистота и тепло воды внушали тревогу: мало-помалу мне сделалось страшно, как бы невзначай не забыть, что на самом-то деле это не воздух, не заблудиться, как заблудился когда-то в темной, густой паутине корней бледно-лазоревых ненюфаров.

Охваченный страхом, я устремился наверх с такой скоростью, что взвился над водой едва не по пояс, на добрых два кубита, и разглядел в некотором отдалении кое-как связанный плот с двумя женщинами, съежившимися в комок, а человек, стоявший меж них во весь рост, прикрывая глаза ладонью, пристально вглядывался в толчею волн.

Еще дюжина гребков, и я добрался до встречных. Плот их оказался сооружен из всего, что подвернулось под руку – лишь бы держалось на плаву, связанного воедино, как и чем придется. Основой и сердцем его послужил большой обеденный стол, какой мог бы накрыть для интимного ужина в личных покоях средней руки экзультант, и его восемь крепких, основательных ножек попарно качались над волнами, словно карикатурные мачты.

Вскарабкавшись (несколько неловко, благодаря оказанной от чистого сердца помощи) на заднюю стенку одежного шкафа, я обнаружил, что троицу спасшихся составляют плешивый толстячок и две довольно молодых особы женского пола: одна невысокая, одаренная от природы улыбчивым, округлым лицом жизнерадостной куклы, другая же рослая, смуглая, узколицая.

– Вот, видите? – сказал им толстячок. – Не одни мы на свете. Было нас трое, теперь четверо, и еще больше станет, попомните мое слово.

– И воды ни капли, – буркнула смуглая женщина.

– Не бойся, раздобудем и воду. Ну, а пока – делить ничто на четверых не намного хуже, чем на троих, если, конечно, делишь по-честному!

– По-моему, здесь, вокруг, вся вода пресная. Черпай и пей, – заметил я.

Толстячок покачал головой.

– Боюсь, это море, сьер. Из-за Дневной Звезды, сьер, приливы сделались высоки и поглотили окрестные земли. Конечно, древний Океан – он, говорят, куда соленее, но это все оттого, что здесь с морской водой смешалась вода из Гьёлля, сьер.

– Не встречались ли мы с тобой прежде? По-моему, твое лицо мне знакомо.

Толстячок, не отпуская одной из ножек стола, поклонился с изяществом, достойным любого легата.

– Одилон, сьер, – отрекомендовался он. – Старший ключник, ибо милостью Автарха, чьи улыбки вселяют надежду в сердца ее скромных слуг, мне вверено управление хозяйством – ни много ни мало – Апотропного Гипогея во всей его полноте, сьер. Несомненно, там ты, сьер, меня и видел во время одного из посещений Обители Абсолюта, хотя я, увы, не имел счастья служить тебе лично, сьер, так как чести сей, сьер, не забыл бы до последнего дня собственной жизни.

– Который, быть может, уже и настал, – добавила смуглолицая.

Я призадумался. Притворяться экзультантом, которым меня, очевидно, счел Одилон, отчаянно не хотелось, но и объявлять себя Автархом Северианом казалось как-то неловко, пусть даже мне поверят.

– А я – Пега, – пришла мне на выручку девица с кукольным личиком. – Служила в субретках у армигетты Пелагии.

Одилон сдвинул брови.

– Что за манеры, Пега, кто же так представляется? Ты числилась ее анциллой. Однако, сьер, – добавил он, обратившись ко мне, – служанка она исправная, тут ее упрекнуть не в чем. Разве что ветрена малость…

Девица с кукольным личиком пристыженно опустила взгляд, однако я заподозрил в сем чистой воды притворство.

– Да, я укладывала госпоже куафюры и заботилась о ее вещах, но на деле она держала меня при себе только затем, чтоб я пересказывала ей все свежие остроты да сплетни, а еще дрессировала Пикопикаро. Так говорила она сама, а меня всегда называла своей субреткой.

По щеке ее, блеснув на солнце, скатилась крупная слеза, но о чем она плакала – о погибшей ли госпоже, или о гибели ученой птицы, – я бы судить не взялся.

– А эта… э-э… дама нам с Пегой представиться не соблаговолила. Назвала только имя, а имя ее…

– Таис.

– Полагаю, этого более чем достаточно, – ответил я, успевший за время их разговора вспомнить, что ношу почетные звания старшего офицера полудюжины легионов и эпитагм, любым из коих могу представиться, нисколько не погрешив против истины. – Ну, а я – Севериан, гиппарх Черных Тарентинцев.

Ротик Пеги принял форму небольшой буквы О.

– Ах, должно быть, я видела тебя на параде! – воскликнула она и обратилась к смуглолицей женщине, назвавшейся Таис: – Представляешь: роскошные лаковые доспехи из кюрболи, белые плюмажи на шлемах, а дестрие, как у них, ты в жизни не видывала!

– Полагаю, парадом ты любовалась, сопровождая госпожу? – проворчал Одилон.

Пега что-то ответила, но ее слова я пропустил мимо ушей. Взгляд мой привлек труп, приплясывавший среди волн в чейне от нас, и мне вдруг подумалось: как же нелепо болтаться здесь, на плоту из мебели погибшего, лицедействуя перед лакеями, когда Валерия гниет под водой! Как она посмеялась бы надо мной!

Дождавшись паузы в разговоре, я спросил Одилона, не унаследовал ли он должность ключника от отца, служившего некогда на том же месте.

Одилон засиял от удовольствия.

– Точно так, сьер, отец мой тоже служил ключником в Апотропном Гипогее и до самой смерти не удостоился ни единого порицания! А ведь то были великие времена, времена Отца Инире, когда наш Апотропный Гипогей, не сочти за нескромность, сьер, знали во всем Содружестве! Позволь, однако ж, узнать: отчего ты об этом спрашиваешь?

– Просто догадка. Ведь наследование должности, если не ошибаюсь, дело вполне обычное?

– Так и есть, сьер. Обычно сыну дают возможность проявить рвение, и, показав себя достойным, он наследует должность. Возможно, ты не поверишь мне, сьер, но мой отец однажды встречался с твоим тезкой – еще до того, как тот стал Автархом. Тебе ведь известны его жизнь и деяния, сьер?

– Не так хорошо, как хотелось бы.

– Великолепно сказано, сьер! Нет, в самом деле, с каким изяществом сказано!