Я рассказываю, что, по словам Рейчел и с ее точки зрения, ты сочетаешь в себе качества отчаянной, до боли независимой дочери и дорогого друга, с которым общаешься не чаще, чем раз в десять лет. Она ответила одно и то же на обоих выступлениях, где мне доводилось ее видеть. На второй встрече на мое замечание, что вместо этого разглагольствования о «сочетаниях» ты предпочла бы использовать термин «Брандл-муха», Рейчел вежливо улыбнулась, но было видно, что она не поняла, к чему эта отсылка.

– Я поняла. И мне она нравится. Рейчел – милый человек, и я думаю, что она верно передала большую часть истории. Настолько верно, насколько это возможно.

Когда вы в последний раз общались?

– Я больше не стану отвечать на ваши вопросы, М. Я и так достаточно долго терпела вас, но моему терпению пришел конец.

Ты не отвечала на вопросы зрителей, и это вызвало у меня разочарование. Возможно, именно это и подтолкнуло меня к тому, чтобы прийти сюда.

– М., вы ведь врете, что были там сегодня? Как-то это совсем не по-фанатски. Я отвечала на вопросы зрителей последние пятнадцать минут…

Те вопросы, которые были заранее записаны на листочках, не в счет. Их явно отбирали загодя, и тебе не нужно было смотреть кому-нибудь в глаза, даже если этот кто-то находился где-то далеко от сцены, в полумраке. Тебе вообще ни на кого не нужно было смотреть.

– М., что за чушь! Я ничего не должна ни вам, ни кому-либо еще. – Ты тянешься к карману и достаешь баллончик размером с ладонь, открываешь красный колпачок большим пальцем, вытягиваешь руку и направляешь эту штуковину на меня.

Я поднимаю ладони вверх. Все идет совсем не по плану. Признаюсь, мне хотелось вывести тебя из себя, разозлить, так как у меня еще не угасла надежда, что ты расскажешь мне о себе что-нибудь настоящее, нечто такое, что никому не рассказывала, даже Рейчел.

Я продолжаю просить, умолять и понимаю, что несу полную бессмыслицу, но о какой-либо осмысленности здесь не может быть и речи. Как я могу объяснить тебе, что история твоей жизни одновременно наполняет и опустошает меня? Как объяснить, какие чувства ты во мне пробуждаешь? Это невыполнимая задача – все равно что поднять над головой океан. Я не умею хорошо объяснять. Но мне кажется… я надеюсь, что ты поймешь меня, поймешь, кто я и что мне нужно, просто когда посмотришь на меня, когда увидишь меня. Я продолжаю говорить, но теперь уже не умоляю, а начинаю рассказывать, кто я и откуда. Делюсь с тобой маленькими подробностями, например, о том, что левое колено у меня больше правого, рассказываю, сколько у меня подушек, на которых я сплю, знаю, это нелепо, но я хочу, чтобы ты узнала обо мне то, что никто больше не знает, хочу показать свою готовность делиться с тобой, подтолкнуть тебя к тому, чтобы и ты со мной поделилась чем-нибудь, чем угодно. А потом внезапно я замолкаю от перевозбуждения и начинаю беззвучно плакать.

Ты садишься на кровать, надеваешь колпачок на баллончик и говоришь:

– Ладно, ладно. Послушайте, если вы успокоитесь и больше не будете так волноваться, я расскажу вам одну историю про меня и мою сестру, М.

Первый храм

Все три деревянные доски одинакового размера и веса. Мама несет свою, словно это спящий ребенок. Отец положил свою доску на левое плечо так, что ее конец свисает у него за спиной, как будто это дурацкий, но опасный хвост. Мерри волочит свою доску по земле. Она одной с ней высоты. Мерри охает, показывая, как ей тяжело, и ворчит из-за заноз в пальцах и ладонях. Она ненавидит занозы. Разумеется, никто не любит занозы, но даже ее старшей сестре Марджори приходится согласиться с тем, что Мерри ненавидит их сильнее всех на свете. Мерри никому не дает вытаскивать или выковыривать их. Она плачет, лягается и кричит (часто начинает еще до того, как пинцет или иголка касаются ее кожи), пока тот, кто пытается вытащить занозу, не сдается, а потом ее сестра с издевкой говорит что-нибудь вроде: «Ладно, пусть она провалится в недра твоей кожи». Ее родители настолько отчаялись, что однажды ночью пробрались к Мерри в спальню и, пока та спала, попытались вытащить противную деревянную занозу, застрявшую у нее в ступне.

Площадь в их деревне не квадратная, а круглая, и местные жители шутят по этому поводу. Внутри круга ничего не растет, а почва там ржавого цвета – природного красного, который вовсе не красный. Все жители деревни встают по периметру круга и ждут, когда придут трое Барреттов. Никто не разговаривает. Мерри машет мизинцем своему другу Кену, но тот не машет ей в ответ. Она сердится на него и надеется, что он тоже получит какую-нибудь противную занозу.

Барретты выходят в круг. Мерри пятится назад и концом доски чертит на красной земле змейку. Ей приходит на ум начертить такую змейку до самого дома, а потом посмотреть, как быстро она начнет стираться.

Центр круга никак не отмечен, но его легко найти или определить. Отец бросает свою доску на землю, в воздух тут же поднимается облако пыли, которое быстро рассеивается. Он извиняется, и Мерри не знает, перед кем именно.

Мама просит Мерри подойти поближе и посмотреть, что она делает. Жители деревни глядят на них, и у Мерри возникает такое чувство, будто она начинает сжиматься и сморщиваться. Ей хочется куда-нибудь спрятаться. Мама держит доску вертикально, ее конец стоит на земле. Папа и Мерри делают то же самое со своими досками и создают еще три вершины их семейного треугольника. Папа открывает рот, словно собирается что-то сказать, но так ничего и не говорит. Мерри интересно, скажет ли он хоть что-нибудь. Может быть, он забыл слова. Может быть, он сейчас все испортит.

Мерри не знает, где ее родители взяли доски. Она не думает, что они одолжили их у соседей или купили на рынке. Она боится, что они оторвали их от стены, или от потолка, или от пола, или позаимствовали с какого-то другого важного участка, где доски очень нужны, чтобы их дом не рухнул.

По невидимому и неслышимому сигналу Барретты наклоняют друг к другу доски, пока их верхние концы не соприкасаются. Барретты отпускают их, и доски принимают форму треноги, каркаса неуклюжей пирамиды. Мерри хочется забраться внутрь и притвориться, будто пирамида создана для того, чтобы