Я рассказала, сколь многолетняя дружба связывает нас с Валентином платоническими узами, как мы вместе искали пропавшую Верочку, как успех окрылил Валентина настолько, что он открыл детективное агентство и таким образом нашел применение своим разносторонним талантам.

На сей раз я приоткрыла Гарику тайну, что Суреновы ящики попали в наши руки не случайно, а в тот единственный день, когда Валентин попросил меня посторожить контору, поэтому он вызвался меня страховать на всякий случай. И ящики согласился подержать у себя.

Гарик слегка удивился и спросил, почему я не переадресовала его к Валентину на предмет получения груза, что было бы вполне естественно и лучше укладывалось в традиции опасных мужских игр.

Я подумала и честно изложила обе причины.

— Во-первых, у него дочка маленькая — жаль было оставлять ее без папы, а во-вторых, не хотелось с тобою лично так сразу расставаться.

Гарик вновь надолго замолчал, и я не знала, какая из причин в очередной раз поразила его воображение. Во время паузы я мысленно давала обещания в дальнейшем высказываться осторожнее. Сколько бы ни продлилось дальнейшее, я не желала, чтобы Гарик начал меня бояться. Вариант Сергея и Регины меня не манил.

Мы уже шли по звонку в зал, где виднелись бархатные стулья, когда Гарик наконец прервал молчание. Он остановился посреди академического шествия и произнес вполголоса:

— Катя, я клянусь, я никогда, до самой смерти не забуду, что ты сейчас сказала.

Судя по торжественному выражению лица, Гарик расценил легкомысленное признание сугубо положительно.

Как я поняла, почтение вызвала мысль, что готовясь принять преждевременную кончину от его, Гарика, руки, я сочла необходимым уберечь жизнь Валентина ради его малолетней дочери.

Не понимаю, что здесь можно найти особо похвального, между нами говоря. Просто не вполне дебильный поступок, как выражается Отче. Разве Валентин обязан нести ответственность за то, что я в лирическом ослеплении собиралась подставить под пулю собственный лоб?

В случае, если Гарик с Суреном, вопреки моему незрелому суждению оказались бы обычными бандитами, я сейчас выглядела бы не только глупо, но и очень мертво, если возможно так выразиться.

Однако разубеждать Гарика я не стала, лишь заметила:

— Я рада, что сумела произвести благоприятное впечатление. Спасибо, Гарик. Идем слушать чайника.

Боюсь, что последние слова были сказаны чуть громче, чем следует, одна-две головы повернулись в нашу сторону. Пришлось поторопиться в зал, слившись с толпой.

Мы расселись на бархатных креслах, пооглядывались на публику и приготовились слушать. После некоторой задержки на кафедру поднялся некто в роли распорядителя и объявил выступление Андрея Прозуменщикова, как приглашение к размышлению и последующей дискуссии. Зал приветствовал. Затем из-за кулис вышел гвоздь программы и направился к месту чтения. Как почти все великие люди, Андрей Прозуменщиков не особенно вышел ростом, но возмещал недочет телосложения уверенностью движений и шириной шага. Внешне он выглядел, как впечатляющая помесь «нового левого» (фильмы французской Новой волны, экзистенциализм, Сартр, студенческая революция 68-го и тому подобное) с кондовым (однако себе на уме) отечественным мужичком-самоучкой.

Чрезвычайно сложным получился образ, но объект описания производил неоднозначное впечатление. Обаяние в нем было несомненное. Внешний вид докладчика дополняла национальная униформа: волосы под горшок, усы, бородка и сверх того очки. Стекла динамично поблескивали.

Очень стыдно признаваться, но я пропустила первую фразу выступления и отчаялась понять дальнейшее. Оратор, по всей видимости, очень не хотел ударить в грязь лицом перед ученой аудиторией и сразу, без разминки, погнал речь в глубь столь сложных материй, что мое образование не поспело и забуксовало с первых философских построений. Пережив сей удручающий момент, я смирилась и стала изучать лектора чисто визуально, а доклад шел сам по себе, как посторонний шум. (Аналогичные казусы случались со мной на лекциях по научному коммунизму.)

Прозуменщиков тем временем говорил с большим убеждением, вероятно, не догадывался, что часть аудитории не в состоянии постичь его доводов. Иногда он улыбался простодушной, отчасти виноватой улыбкой, иногда произносил нечто вызывающее и ждал реакции, но, увы, ее не следовало. Боюсь, что не я одна оказалась вне сферы понимания. Где-то на половине выступления я шепотом спросила Гарика, справляется ли его научно образованный ум с предложенной духовной пищей. Гарик смущенно сознался, что потерял мысль в начале и до сих пор не смог найти. Оставалось признать свое полное интеллектуальное поражение и ждать конца доклада.

Ближе к третьей четверти по залу стали порхать шепот и шелест, по всей видимости, большая часть аудитории не справлялась. Мы с Гариком были не одиноки в своем невежестве.

Следующей ступенью дерзания явилась догадка, что оратор переусложнил доклад. В более доступной форме выступление принесло бы больше пользы как репутации докладчика, так и просвещению публики.

До классической ситуации из романа «Бесы»(сочинение Ф. М. Достоевского), когда в зале кто-то невольно воскликнул: «Боже, какой вздор!», было еще далеко, но направление наметилось верное. Публика начала в дополнение к шелесту и шепоту шаркать ногами.

Последняя четверть выступления сопровождалась явственным гулом, сквозь который донеслась наконец почти понятная фраза: «Вернуться к истокам — самодержавию, православию и народности!»

Только я не уловила, цитировал ли Прозуменщиков кого-либо или высказывал личную выстраданную мысль. Среди моих колебаний доклад незаметно завершился, и в зале зависло тяжелое молчание. Потом с отдалённых мест прохлопали бурные, но жидкие аплодисменты. Когда овации заглохли, публика стала резво подниматься с мест. Наступил долгожданный перерыв.

Мы с облегчением выскочили в фойе и стали совершать пешие круги, разглядывая собравшихся. Было крайне неудобно, что я затащила спутника на бессмысленное мероприятие, а вежливый Гарик старался меня утешить.

Так мы прогуливались достаточно долго, и я начала опасаться, что вечер прошел напрасно, часовое созерцание Прозуменщикова на трибуне с практически отключенным звуком мало что добавило к его светлому образу.

Покружив по фойе, мы изменили маршрут и остановились в нише у мраморного подоконника. Теперь ученая толпа плыла мимо, а мы провожали ее взглядом. В этой позиции нас отловил Валькин наниматель.

— Внимание, это к нам! — сказала я Гарику, когда из людского потока вынырнула знакомая фигура мэтра Криворучко.

Вид его был привычно ужасен, хотя меценат оказался при параде: на джинсы ниспадала просторная хламида с начесом и иностранными надписями, из широкого ворота торчала жилистая шея. Вымытые на сей раз волосы были заложены за уши.

— Приветствую вас, прелестная Катрин, — произнес философ, жмурясь от слегка наигранного счастья. — Вы сегодня обворожительнее, чем всегда.