К концу президентства Картера идеологическая оппозиция коммунизму (спровоцированная масштабным нарушением прав человека в СССР) в совокупности с принципиальной позицией по советской агрессии против Афганистана настроили американскую администрацию на демонстрацию «морального антикоммунизма» как организующего принципа внешней политики США[847]. «Мораль и экономика вернулись в качестве движущих сил американской политики», – писал Уолтер Рассел Мид, характеризуя эволюцию внешней политики Картера[848]. Но холодная война продолжалась. И, как это было в порядке вещей в годы холодной войны, морально-экономическая направленность внешней политики США требовала адекватного восприятия Советского Союза. Американская капиталистическая система изображалась не просто как отличная от коммунистической или противоречащая ей, что было свойственно дням Трумэна и Эйзенхауэра, не просто как самоориентированная, что было характерно для дней «реализма» Киссинджера, но как превосходящая советскую морально. Поразительно, что экономику и геоэкономику по-прежнему пытались сочетать, однако общественное мнение усвоило, что Соединенные Штаты не могут позволить себе заниматься геоэкономикой, вследствие соображений внутренней экономической безопасности, а в целом, с учетом того, что «перепрофилирование» экономических инструментов ради достижения геополитических, а не сугубо экономических целей стало рассматриваться как вмешательство государства в экономику либерального капитализма, геоэкономика сделалась, так сказать, морально подозрительной[849].

Эта комбинация морали и экономики сохранилась и при Рейгане. Генри Бьенен и Роберт Гилпин в 1980 году так описывали настроения общества в отношении геоэкономики: «Данное разделение международной экономики и политики (то есть дипломатии и рынка) часто нарушается самими США, но упомянутый идеал справедливо остается целью американской внешней политики… Американское видение деполитизированной и недискриминирующей торговли не только способствовало беспрецедентному развитию мировой торговли, но и значительно укрепило гармонию интересов США и их союзников»[850]. Внутренняя экономическая нестабильность продолжала играть важную роль в падении интереса к геоэкономике, особую тревогу вызывала эффективность американского экспорта. В 1989–1991 годах США фактически отказались от эмбарго и выступили в авангарде «перестройки», организуя совместные предприятия в России и бывших странах Восточного блока. В 1992 году КоКом преобразовали в форум сотрудничества, дабы помогать России и странам Восточной Европы в экономическом развитии.

После распада Советского Союза американские планировщики политики и видные интеллектуалы сосредоточились на поддержании статуса, который порою именуют «однополярным миром»[851]. По мере утверждения постсоветской реальности в Вашингтоне крепло убеждение, что этому новообретенному господству Америка обязана своей победой в холодной войне – победой не вследствие многолетней хитроумной тактики (причем намного больше геоэкономической, чем обычно признается), а благодаря «праведности» политических и экономических идеалов и «врожденному превосходству» демократического капитализма над социализмом. Если вспомнить заявления президентов Картера, Рейгана и Джорджа Буша-старшего, может показаться, что победа США была предопределена. Призыв президента Буша к «новому мировому порядку» и стремление президента Билла Клинтона всемерно расширять свободный рынок и демократию свидетельствовали о том, что экономическая либерализация и расширение человеческих свобод сделались приоритетами Вашингтона[852].

Американская дипломатия сфокусировалась на «переходе» республик бывшего СССР к демократическому капитализму, и экономическая составляющая этого процесса по-прежнему сводилась к сугубо экономическим результатам. Торговля ради торговли, финансовые и инвестиционные реформы ради укрепления, ускорения, углубления и интеграции рынков. Так называемое «Вашингтонское соглашение» представляло собой совокупность экономических мер, пригодных для всякой рыночной экономики (возникло даже выражение «золотая смирительная рубашка» для обозначения неспособности того или иного правительства отклоняться от соблюдения «рецепта» по внутренним экономическим причинам, не говоря уже о геополитических). Конечно, в ту пору бытовало общее убеждение в том, что экономическая либерализация, укрепляя мир и стабильность, способствует реализации геостратегических интересов США. И когда оказалось, что эти экономические реформы чрезмерны и проводятся слишком быстро («нагружая» политику указанных стран сверх порога выносливости), Вашингтон не продемонстрировал готовности забыть об экономических «рецептах» ради геополитических целей.

По стратегии национальной безопасности США 1997 года можно оценить, насколько геоэкономика уступила военно-политическим методам управления постсоветским пространством. Выделив пять зон, в которых США имели стратегические интересы – Европа, Азиатско-Тихоокеанская зона, мировая экономика (в особенности Азия и Латинская Америка), мир в регионах от Ближнего Востока до Гаити и борьба с «ростом угроз нашей безопасности», – администрация Клинтона уточнила, что Соединенные Штаты «должны располагать дипломатическими и военными средствами для решения перечисленных проблем. Мы должны содержать надежные и мобилизованные вооруженные силы. Мы намерены обеспечить это посредством выборочного увеличения объемов финансирования на модернизацию вооружения и снаряжения наших военнослужащих»[853].

Пускай с 1994 года одной из задач администрации, согласно стратегии национальной безопасности, является «поддержание экономического возрождения Америки», геоэкономические инструменты – помимо привычного размахивания экономическими санкциями и абстрактной веры в свободу торговли как средство политической либерализации – перестали считаться неотъемлемым элементом американской внешней политики[854]. Военно-политические инструменты окончательно закрепились в представлениях политиков США о том, каким образом показывать миру свою силу и лидерство.