class="p1">В доказательство и эту тяжелую книгу притащила, и это место указала. Сталось большое дело, совершился переворот: начали носить петровский принос в пользу причта не только того, к которому принадлежала Евтихиева попадья, но и во всех соседних приходах.

Агафоник жил прижимками и вымогательствами и зорко высматривал, куда можно налететь и где хапнуть.

Дело нехитрое, была бы охота: запрещений на раскольников вышло много, так много и таких крутых и резких, что и не придумать способов набраться сил, чтобы подчиниться им и примириться. Агафоник знал их все на память, даже из тех, которые всеми были забыты. Так, например, не велено было выносить тела умерших раскольников на их собственные кладбища: он не воспрещал, глядел сквозь пальцы; когда просили его разрешения -продавал его; когда хоронили, не предупредив, налетал и брал уже втрое. Поговаривали, что он записывал раскольничьи браки в книгу, но не венчал. В набегах своих он доигрался до того, что все его считали кляузником и доносчиком, человеком неуживчивым. Его переводили из прихода в приход, как человека беспокойного, и тем еще больше разорили его и возбудили в товарищах всеобщую к нему нелюбовь. Про похождения его рассказывали многочисленные анекдоты. Мужики говорили свое:

- Самое зелье! Этот поп - что худая баба, и не приведи ты Господи!

- Когда бы убрали, то ли бы дело было!

- С вострым ногтем поп, что коршун!

Неуживчивое скитание по разным приходам развило в нем лихорадочную жадность ко всяким легким стяжаниям, достающимся без труда и не требующим терпения. Вдобавок от семинарии сохранил он странные манеры кривляния и дурных привычек, которыми прорывался и во время служений, вызывая улыбки и насмешки. Всеми был не любим и с раскольниками ладил лишь тем, что, находя в приходе старого письма образа или старой печати книги, не считал их заветными. Поговаривали даже, что он этим кормился и, если бы остановился на одном каком-нибудь месте, имел бы теперь и деньгу.

Поп Иван Чадо (прозванный так за то, что за обедней, после сугубой эктении, возглашал старинное добавочное прошение «О чадех и домочадцех», выпевая его при этом с особенным усердием) ничем особенным не отличался. Он как и на погостенском совещании упорно промолчал, покряхтывал и сплевывал, и никто не позаботился узнать его мнение, так и на приходе был молчалив и угрюм. Он принадлежал к отживавшему типу малограмотных, отправлявших церковные службы не по книгам, а больше по памяти. За раннее развитие громкого голоса его из риторики поставили в дьяконы; из дьяконов за безответное смиренство и из сострадания к необыкновенно большому семейству посвятили во священники.

Когда он попал в приход, где преимущественно распространен был раскол, судьба его там разрешилась просто. Филипповские начетчики, расходясь в толковании слова или текста, смеясь, говорили между собой:

- Не пойти ли к Чаду?

- Не поп ли Иван так разумеет, не он ли обучал?

И когда ради шутки обращались к нему за толкованием, Иван отвечал одно:

- Не дразните меня - не люблю. Покиньте вздор, ступайте к бабам.

Не ценя себя как пастыря и учителя, он ценил в себе право совершителя обрядов и тайн. На запутанную свадьбу был прост и охотлив. Точно так же не отказывался отпевать покойников по раскольничьему обряду, а одного из их наставников не задумался даже проводить на раскольничье кладбище. Его смиряли за то в монастырской келье, но поп Иван до сих пор вопрошает:

- За что?

Погостенский благочинный тем только и жил, что досталось ему из сбережений дяди-архиерея и что сносилось обычным поклонным от товарищей - сослужителей его благочиния. Не имел он ни нужды, ни желания прибегать к тем способам, которыми пробавлялся его предместник.

Тот, заручившись требником Петра Могилы, под рукой и тайно, и, конечно, за возвышенную плату, отчитывал по нем и руководился им во всех случаях, где было приглашение и вызов . Знали про то в отдаленных окрестностях и приезжали к попу подводы из чужих приходов:

- Погостенский поп знает и читает такие молитвы, которым других попов не учили. У него на всякую притку отказ есть.

Требник Могилы после смерти попа достался по наследству его сыну -погощенскому дьякону; стал требник кормить с хлеба на квас и дьякона. Дьякону это кстати: по науке отца он и прежде умел гадать на псалтири, подвешивая ее на ножницах, подбирая и растолковывая вскрывшиеся на случай стихи псалма всем тем, кто его о том просил и кто верил, что и дьякон, как и покойник-батько, и колдун, и знахарь. Да и не верить было нельзя: дьякон был охотник до пчел (весь огород уставлен был пчелиными колодками) и еще ни один рой от него не улетел. Ходит он с курчавой рыжей головой и хохлатой бородой промеж ульями, как по церкви с кадилом, ходит без сетки середь шумливых роев, и ни одна пчела его ужалить не смеет.

Старый безголосый дьячок успел приспособиться к огороду и выращивал такую капусту, что на базарах ее считали самой лучшей. Городские мещанишки-маклаки приходили даже к нему на дом, перебивали и переторговывали ядреный товар на корню . Старик был доволен, но кучился и жалобился встречному и поперечному, когда стали путать цену и сбивать его со счету, заведя новую моду - покупать капусту не по грядам, а по сотням кочней. Один такой маклак в соблазн даже ввел его, когда пришел торговаться в церковь и из алтаря вызвал на клирос. Пока старик на пальцах считал да в уме пересчитывал, перекладывая гряды на сотни, священник велел начинать часы и возглас дал: вместо «аминь» и «слава Тебе, Боже наш, слава Тебе» вышло вслух всей церкви и всех предстоящих: шестью шесть - тридцать шесть.

Осталось сказать еще про пономаря, да лучше его самого не скажешь: «слякохся от нищеты», говаривал он сам с полной откровенностью. В самом деле: сыновья его, ходившие в епархиальный город за 250 верст с вакаций и на вакации всегда пешком, не уносили с собой больше 3-4 гривен медными деньгами, и чем жили - отец и думать боялся. Стаивал он на перекрестках, выпрашивая у проходящих подаяния, бродил по базарам между возами -собирал высыпавшиеся крохи, и не раз видели его в питейном доме пляшущим и поющим шаловливую песенку не за вино, а за те же медные деньги. Один сын сделался впоследствии архиереем, другой - большим столичным чиновником: стали отцу помогать, да уж тогда, когда ему ничего не было нужно.

Дьячкова вдова-теща круто