- Теперь архиерей не тот: это Элпидифор брил.

- Ставливал он вашего брата и на колени серед церкви во время торжественного служения при всем честном народе.

- Ну да ведь один из таких-то и задавился.

- Ой, прилепи, скудоумный, язык твой к гортани твоей!

- Вот, господа и братие, сколь трудно житье стало! - вздохнул старый дьячок из приезжих.

- Да, как в геенне огненной. Я вот шестую неделю варева-то не видал и забыл, какое оно такое. Едим с дьячихой всухомятку. Ехали возы с рыбой, выбегал, кланялся: две рыбины трески с возу сбросили.

- У нас старый поп умел походом на этих разбойников-то выходить, едали мы тогда и убоинку. Теперь от этого соловецкого сухоядения колотья в животе ежедень не проходят: гудет, точно по гати на колесах телега едет.

- Ты вот выпей-ка чашу-то утешения: раздробит она слежалое-то, -говорили пономарю.

- И ее перестали видеть, как откуп течение свое скончал.

- Все перестали. А ты рассказывай-ко, как мы походом-то со старым попом ходили.

- Ходили ведь мы путно: всегда на свои храмовые праздники. Они это знали и, что зайцы, припадут за углом в избе, чтобы и в оконцо не взглядывать, и ждут. Я волоку святой воды самый большой чайник, чтобы все избы опрыскать: такой уж сам-от и чайник купил, нарочно за таковым ездил. Мужик на крылец, и гуменцо у него обрито: «Не брызгай-де, а вот получи». Да сколько, мол? А сколько улажено, по-старому. Нет, говорит, не таков нынешний праздник: этот родители ваши чредили, как матушку-церковь ставили, этот втрое дороже, по той самой причине, что предковской и досельной, а втрое стоит, потому что вы церковь-то эту бросили и забыли, да, мало того, и обругиваете. Воротись-ко в избу-то, отсчитывай. А сам за порог да и за притолку рукой; я епитрахиль ему расправляю, а он за крест берется. Бабы из избы кубарем со всех ног, а сам тафтичку отдергивает и рукой по-за своими-то угодниками шарит и мзду-то египетскую достает. Смел был старый поп и дерзостен. Мы на дворы-то и книги подкидывали, и отступное брали, чего не делали?!

- Иные, пожалуй, и ноне не прочь.

- Не греши, Мироныч, дабы не покаяться.

- Не ото льсти словеса моя!

- Ну да ладно, а ладнее, как на уста-то хранение положишь.

Распахнулась покривившаяся наружу тяжелая дверь и, уныло скрипнув, предъявила толстую бабу в сарафане - работницу отца благочинного.

- Точно зерцало в гадании, - заметил пономарек на это явление, - мы о ней, а она сама тут. Что надо?

Баба не слушала и не давала ответу: отфыркиваясь и отплевываясь, она закрыла нос и рот рукавом телогрейки и с трудом выговаривала:

- Начадили, надымили, нехристи!.. С души прет от табачищу-то: слова не вымолвишь... - И закашлялась.

- Значит, из этих? - догадался веселый пономарь вслух и, быстро приложив большой палец к мизинцу и безымянному в открытой ладони, выразил раскольничье крестное знамение.

- Словно вы, нехристи, тараканов жгли. Ой, задохнуся! Подите-ко, лешие, к благочинному... звать дьячков велел...

- А пономарей не надо?

- Кому тут вас разбирать с бабьими-то косицами: все подьте, будь вам всем пусто!

Работница скрылась за дверь, которая на этот раз, видели все, тяжело стукнула ее по спине.

Оправились и отправились все к благочинному на кухню.

- Подьте, долговолосые, в покой, да без трубок: вон и Разумник на крылец курить выходил, - встретила пришедших работница, кокетливо улыбаясь и отпихиваясь правым локтем от шуток веселого пономаря.

Раскачиваясь всем телом и нетвердо стоя на ногах, выдвинулся навстречу вошедшим отец Корнилий. Он открякивался и непрестанно широко ахал правой рукой вниз и вверх, вправо и влево и говорил с веселой улыбкой и раскрасневшимся лицом:

- Ну-ко, доместики, становись, споем «Богородичен».

Мгновенно дьячки стали откашливаться и, толкаясь боками, устанавливаться: веселый пономарь позади всех, но Корнилий достал его оттуда рукой, сильным порывом вытащил вперед:

- Ты, пономарек, встань на своем месте!

И пихнул его направо.

- Начинайте «Иже тебе ради». - И задачку припустил: - До-соль-ми-до.

Двинули и понесли: «Богоотец пророк Давид», но очень нескладно, потому что и сидевшие попы не утерпели и пристали: Евтихий с тенором, Разумник с громовым нескладным басом, который заскрипел до того, что все вошедшие певцы стали смотреть ему в рот и глядеть, как насупливались его брови, раздувался нос и вздрагивала, встряхиваясь, борода. На «песненно о тебе провозгласи» все согласились, попали ловко в тон и накинулись всей силой так, что от теноровых взвизгов загудело одно стекло в дальней раме и заныло другое в ближней.

«Провозгласи» подхватили с полным усердием басистые голоса и, словно подкинув на высоту, бережно сдержали это слово там на октавных тонах и оборвали, словно сбросили ниц и разом.

Благочинного работница выскочила на крыльцо и забежала к дьяконице, бросилась там на лавку и успела выговорить:

- Прорвало, мать, и, Господи! Словно несытые волки!

На «величия тебе сотворшему» опять было певцы разбежались кто куда, но сильные басы снова привели всех в одно место к согласию и дружно гудели и хрустели «преста царица одесную тебе», отделывая и налегая на те слоги, где попадалось «р». Веселый пономарек временами судорожно потряхивал правым плечом, выделялся яснее прочих, несмотря на то что заливной тенор Евтихия силился обсыпать дробью и оглушить, для чего певец вытащил всю свою шею из-под стоячего стеганого высокого воротника подрясника и вытягивал ее, как гусь, стараясь петь в голову, как задавленный.

Дальше по знакомой дорожке потянулись все дружно и ладно, словно ухватились в плетешок руками и шли нога в ногу, даже не осматриваясь. Басил пономарь, шевеля подбородком, который разыскивал воротник радужного цвета жилетки, чтобы опереться на него с кадыком вместе и вызвать из горла более неестественные, густые или, как говорят мужики, толстые звуки. Евтихий продолжал вытягивать в струну правый бок и правую ногу и, не сдерживаясь на цыпочках, время от времени пошатывался и поправлялся. Когда дошли до слов «вочеловечитися благоволивый Бог», на этом месте взыграли и порезвились тенора, поторапливались и закручивали голосами и по первому слову пробежали словно вприпрыжку. Даже старый дьячок Мироныч, давно певший козла (и на этот раз прихватывавший ладонью левое ухо, чтобы некрепко отдавало в голову), пел с самодовольной улыбкой и с наибольшим старанием и участием. Когда добрались до «заблудшего горохищного погибшего овча», басы