– Нанту. Эрве Нанту, господин инспектор. Если вынайдете испанца, я смогу его опознать.

– Ни секунды в этом не сомневаюсь, Эрве.

…Мне кажется, что крапивники все-таки прилетят.

И не крапивников ли имела в виду Анук, когда сказала мне:«Ищи птицу»?

Никто не убедит меня в обратном, мертвая пиния – этовсе-таки пиния, а не липа, не тополь, не каштан. Если бы пиния была каштаном –я бы точно знал, что она погибла от рака, разъевшего кору и пустившегометастазы в крону. Нет, это не рак, это недостаток света. Недостаток света, вотчто ее погубило.

Впрочем, в сумерках пиния вовсе не выглядит мертвой. Еекрасноватая кора мерцает изнутри, она кажется покрытой сукровицей; ладони дедатоже были покрыты сукровицей, во всяком случае, именно такими они и сохранилисьв моей памяти. Еще и поэтому я почти уверен, что крапивники прилетят, еще ипоэтому. Пиния, пусть и лишенная хвои, воспоминания о деде – искушение длятакой маленькой птички, как крапивник, слишком велико. Вопрос лишь в том, чтоименно помнят птицы.

Память-то у всех разная.

Изредка возвращаясь к себе, в съемную квартиру на рю де лаГранж, я нахожу под дверью ворох неоплаченных счетов и забитый бесполезнымисообщениями автоответчик. С тех пор как в моей жизни появилась пиния, этивизиты можно пересчитать по пальцам. Непонятно только, почему я вообщевозвращаюсь туда, я забрал с рю де ла Гранж все, что представляло для меня хотькакую-то ценность: с десяток футболок, пару джинсов, столько же курток,кашемировое пальто, вышедшее из моды три года назад; видеокассету с проклятымДиллинджером и дневник Тьери Франсуа. Тогда почему я возвращаюсь туда? Не вдетской ли надежде застать там Анук или хотя бы монету Анук, просунутую поддверь вместе со счетами?..

Удача не улыбнулась мне ни разу.

Я ни разу не сменил футболку, ни разу не переодел джинсы стех пор, как в моей жизни появилась пиния: вещи свалены в подсобкебукинистического, вернее будет назвать его чуланчиком с двумя дверями. Перваяведет в сам магазин, а вторая – во внутренний дворик, где умерла пиния и до сихпор живут папоротники.

И не только папоротники.

Улитки.

В жизни не видел такого количества улиток: даже на нашем сАнук винограднике, даже в самое дождливое лето их было неизмеримо меньше. Там,на внутренней стороне любого виноградного листа, можно было найти одну-две отсилы. На узких же стрельчатых листьях папоротника их десятки. Может быть –сотни. Сосчитать все мне просто не хватило бы духу. Иногда их количество простозашкаливает, и тогда я слышу знакомый хруст.

Крэк.

Крэк, крэк, крэк.

Этот хруст – единственное, что заставляет меня покидатьдворик букинистического и время от времени возвращаться на рю де ла Гранж. Ещеи поэтому я возвращаюсь туда: из-за трущихся друг о друга улиточных панцирей –еще и поэтому. Из-за улиточных панцирей, не только из-за Анук.

На рю де ла Гранж я думаю о Линн.

И о ее смерти, такой же ясной, как и смерть пинии. Разницалишь в том, что со смертью пинии ничего нельзя было поделать, что же касаетсяЛинн… Я знал, что она умрет, но и пальцем не пошевелил, чтобы предотвратитьслучившееся. Смерть Линн стоила ровно столько, сколько и ее длинная и неслишком удавшаяся жизнь: ничего. Я и пальцем не пошевелил, чтобы предотвратитьслучившееся, хотя все это время, все два месяца знакомства, ошивался поблизости.Я был первым, кто увидел мертвое тело Линн – на диванчике, в холле второгоэтажа букинистического. Я не поднял тревоги, не бросился звонить в скорую,напротив, я тихонько покинул магазин, унося то, что отныне принадлежало толькомне: последний штрих в целостной картине аромата, последний, недостающий егоэлемент.

Дубовый мох.

«Дубовый мох» – последняя запись на странице ежедневникаТьери Франсуа, датированная 13 июля; последняя строка в записи, последние словав строке. Перед «дубовым мхом» – еще с десяток слов, написанных моей рукой.

Грейпфрут, флорентийская роза, кайенский мирт.

Иланг-иланг, шафран, бамбук, яблоки Гренни Смит.

Пачули, сандал, дубовый мох.

Дата смерти Линн совпадает с датой смерти вонючки Бадди –разумеется, с поправкой на два месяца; я снова упираюсь лбом в проклятоетринадцатое число. Разница лишь в днях недели, 13 мая 1968 года (я все ещецепляюсь за даты в ежедневнике) было понедельником. Тринадцатое июля пришлосьна субботу. О промежуточном – тринадцатом же – июня (четверг в пожухлойхронологии ежедневника) я предпочитаю не вспоминать. Даже страницу стринадцатым июня я пролистываю, закрыв глаза.

Все дело в рисунке, появившемся ниоткуда и до смерти меняиспугавшем.

Нет, в самом рисунке нет ничего страшного: растительныйорнамент, вплетенный в некое подобие медальонов; медальоны мало интересовалинеизвестного мне художника, они едва обозначены, куда важнее сам орнамент. Онтак причудлив и так тщательно выполнен, что первое столкновение с ним приводитменя в шок.

Линн назвала бы этот шок культурным.

Я сам назвал бы этот шок шоком воспоминаний. И все из-занеотвязной мысли, что когда-то я уже видел нечто похожее. Первой и самойздравой мыслью была мысль об Али – хозяине лавчонки в Бельвиле (кальяны,специи, арабская чеканка); об Али и о брате Али – Акраме, с их вытатуированнымиладонями. Но ее тотчас же пришлось отбросить: эскиз орнамента в ежедневнике былгораздо более прагматичным, чем ленивая и несколько рассеянная арабская вязь,чем странные символы табачного цвета, пережидающие полуденную жару на кистяхарабов.

Более прагматичным, точнее формулировки не придумаешь. Все вэтом орнаменте было подчинено одной-единственной неведомой мне цели, и я нестал бороться с искушением, я позволил листьям и стеблям обвить себя: должнобыть, такое же чувство испытывал и мой дед, когда его кости отсырели, покрылисьтонкой корой и выпустили первые побеги.

Коготок увяз – всей птичке пропасть, тогда еще я не думал окрапивниках.

Я позволил листьям и стеблям обвить себя – и сразу жеоказался в самом центре спирали; или круга – движение стеблей, переходящих влистья, и листьев, переходящих в стебли, было круговым. Движение по кругу – вотчто оказалось знакомым. Рептилии под стеклом, обрамленные дубовыми планками;рептилии, благополучно трансформировавшиеся в святого Мартина, – они тожедвигались по кругу. Движение прерывалось в одной точке, чтобы снова начаться.На картине этой точкой, началом и концом, служил безобидный альбом длярисования. С эскизом все обстояло иначе, проще и сложнее одновременно, лишьпродравшись сквозь плотные заросли, я нашел-таки искомую точку, начало и конец.Началом и концом оказался человеческий череп, достаточно стилизованный, чтобыне отнестись к нему, как к мысли о бренности бытия. Но и череп не был главным.