– Пусть воевода спрашивает с Власьева, по праву или не по праву он дал Моторе отпускную на Анадырь! Она у него есть, путь он знает. – разумно рассуждал Никита Семенов. – Вдруг Анадырь и Погыча не одно? – указал на самое слабое место в наказной памяти Стадухина. – Столько лет прошло, как услышали про Погычу, а никто там не был!

– Столько лет никто не дошел до верховий Колымы, какой спрос с Погычи? – вскользь поддержал его Иван Баранов.

Бывшие враги из беглых ленских казаков Артемка Солдат и Пашка Кокоулин-Зараза одобрительно завыли. Почему Семейка Мотора не желает идти под его началом, Михею было понятно, но почему его поддерживают вчерашние товарищи – не понимал. Они не спорили, не драли глоток, но смущенно стояли за Мотору, а значит, против него, Стадухина. Добрая половина беглых ленских казаков оказалась на стороне Власьева. Всем остальным было все равно, под чьим началом идти на новые земли, лишь бы прийти. Не вмешивался в распрю и Пашка Левонтьев. Он стоял в стороне, поблескивая гладкой лысиной, внешним видом показывая, что служит за государево жалованье. Летом бес прельстил его бросить службу ради богатства, Бог – вразумил невезением! Поборов обиду, Михей все-таки подошел к Никите Семенову, спросил с насмешливой тоской в глазах:

– Ладно, крикуны с петушиными башками, но ты-то понимаешь, что правда за мной. Зачем лукавишь против Господа? – и обернулся к Левонтьеву за поддержкой. Тот глубоко вздохнул и возвел к потолку набожный взгляд.

Пристальные глаза Никиты засовестились, он опустил их и признался:

– Против правды, но не против Бога. Не любит Он тебя. Не будет с тобой удачи. Я это понял еще на Индигирке.

– А с Моторой?

– С ним, может быть, дойдем и что-то добудем! Так мне душа вещует.

– Душа не ангел! – обидчиво вздохнул Михей. – Через нее бес прельщает соблазнами, – и опять бросил скользящий взгляд на упорно помалкивавшего Пашку Левонтьева. – Ладно уж, поступай как знаешь. Не держу на тебя зла, но воеводе отпишу!

Промышленные, гулящие, беглые из разных ватаг и отрядов стали расходиться по местам промыслов. Спутники Михея Стадухина в большинстве своем пошли в покруту к Анисиму Мартемьянову и Михейке Баеву. Эти торговые, почитав наказную память якутского воеводы, не имели сомнений. Ватага Мартемьянова ушла на обедневшие промыслы Анюя, в прошлогоднее зимовье. Баев еще только присматривался к делам Колымы, уходить далеко от острога боялся. Среди беспокойного, вечно настороженного колымского сброда выделялись добродушным видом и спокойствием старые промышленные. Из них Михей с Тархом хорошо знали Ивана Ожегова и Ивана Карипанова. С тех пор как им удалось выбраться из Жиган, они прочно осели на притоке в среднем течении реки по левому берегу, построили просторное зимовье, завели жен, выкупленных из рабства у юкагиров, имели от них детей. Ни тот, ни другой о возвращении на Лену и Русь не помышляли, добывали рыбу и мясо на пропитание, промышляли соболей и лис, каждый год приезжали на ярмарку, покупали муку, крупы, самые необходимые вещи, излишки с упоением пропивали, наслаждаясь острожным многолюдьем, весельем и новостями. Оба по старой памяти подошли к Михею Стадухину, предложили испить чарку из их фляги. Пили они уже не крепкое вино, а брагу.

– Все воюешь? – стали расспрашивать. – Никак не угомонишься?

Не дожидаясь ответа, стали хвалиться:

– А мы со всеми в мире! Среди колымских и индигирских мужиков имеем кунаков, среди якутов тоже. Они меж собой спорят и к нам за судом идут. Зимовье на баб бросили – душа не болит. Никто не сожжет, друзья кругом. Лось нынче стал опасаться людей, но его много. Мясо, рыба не переводятся, муку, мед привозят! Если нам что нужно от власти, так попа – детишек окрестить, с женами венчаться. А в остальном – иди она, эта власть… Нужды в ней нет. И что бы раньше так не жить!

– Хорошо, что хорошо! – недоверчиво глядя на них, пробормотал Михей. – По вашему виду не скажешь, что разбогатели.

– Зачем нам богатство? Суета от него и грех, – в один голос заспорили с казаком Ивашки, радуясь, что удалось разговорить его. – Возвращались богатыми с Индигирки, знаем, что с того бывает! Пока гоняешься за богатством: мерзнешь, мучаешься, кровь проливаешь – веселей, чем богатому при остроге. Тьфу на него, на богатство! Лежи оно под ногами – не поднимем!

– Значит, ангелы у вас добрые! – расслабляясь душой рядом со счастливыми людьми, сочувственно улыбнулся Стадухин. – У меня другая судьба!

– И то правда! – согласились промышленные, мотая бородами, похмельно вздыхая.

С братом Тархом, тоже нежадным до богатства, Михей решил уйти в зимовье, к Юше Селиверстову. Василий Бугор, Евсейка Павлов и Юшка Трофимов пошли с ними, предполагая перезимовать на подножных кормах. У Бугра болела поясница, Трофимов с Евсейкой надеялись получить свое в новом походе.

Сами собой утихомирились страсти и распри, люди стали расходиться по бескрайней тайге, острог пустел, но тишина ничуть не радовала остававшихся в нем людей. О том, что за частоколом мало защитников, догадывались и немирные западные чукчи. Подходило время их набегов, беспокойных дозоров и караулов.

10. Скитальцы

В те весенние дни, когда Михей Стадухин с ватагой беглых ленских казаков еще плыл с Анюя к Нижнему острогу, осажденному чукчами, Федот Попов, перезимовав на другой стороне Великого Камня, готовился к плаванию в обратную сторону. Здесь, в казачьем зимовье на Тауе куда его выбросила буря, являлся ему во снах образ с лицом пропившегося пророка из ленского кабака: иногда глядел жалостливо, а то и отворачивал озлившийся взгляд. Сначала Федот думал, что эти видения – предвестники кончины и печально, но безбоязненно ждал ее. Потом пришло понимание, что отводимый взгляд блаженного предвещает новые испытания.

И вот потеплело, на открытых местах опали и растаяли снега, укрывавшие зимовье по самые крыши. В тени деревьев еще томились черные сугробы, на берегу моря громоздились блестящие льдины, сглаженные солнцем, прибоем и ветрами. Осенние шторма придвинули к берегу реки дюну, накидали в лагуну груды плавника, покрытого пористым соленым льдом. Но по соседству со льдами и сугробами в считанные дни пробилась зелень травы, густо поднялись синие, белые, красные, сиреневые и желтые цветы. В безветрие среди них деловито жужжали шмели, мирно порхали бабочки и вставали на крыло лютые полчища гнуса.

Казаки готовились к опасному времени, когда к нерестовой речке начнут выходить ламутские роды. Все понимали, что без нападений лето не пережить и зазывали Попова с его ватажкой промышлять поблизости другую зиму. Но Федот только качал побелевшей головой, щурил выстывшие глаза и сжимал губы. На другой стороне Носа его ждали племянник и покрученники, здесь он сам и его своеуженники променяли казакам на рухлядь почти весь товар.

Люди Попова запаслись пресной водой, вяленой рыбой и, молясь о встрече с ватагой, вышли в море с попутным ветром. При ярко-синем море и ясно-голубом небе было холодно, как в Студеном море, ночи сумеречны, но не темны. Коч под парусом долго шел в виду берега с белой, бегущей по нему волной прибоя. Желая сократить путь и поглядывая на компас, Федот стал править круче к полудню и вскоре потерял землю из виду. Со всех сторон были только медлительные, плавные и тягучие без ряби волны в цвет свинца. Коч скользил по ним, как по постному маслу, то зарываясь тупым носом в обгонявший накат, то задирая его.