к подружке, которой бы очень хотелось, чтобы пригласили ее. Любая зависть или ревность других людей пробуждает в нас чувство вины»[410].

Речь здесь идет именно о той зависти и ее социальных последствиях, которые интересуют меня. Турнье осознает эти последствия, когда он продолжает:

«Но мнение других людей оказывает парализующее воздействие во всех областях, включая даже культуру и искусство. Страх перед критикой убивает непосредственность: он мешает свободному самовыражению людей. Нужно много мужества, чтобы написать картину или книгу, воздвигнуть здание, спроектированное по новым принципам, а также чтобы сформулировать независимое мнение или оригинальную мысль. На любую новую идею, на любое новое произведение набрасывается орда критиков. Те, кто больше всего критикует, – это те, кто ничего не создает. Но они образуют мощную стену, в которую мы все боимся врезаться гораздо больше, чем признаемся в этом…»[411]

Турнье, однако, не упоминает о том, что его наблюдение верно для любого рода инноваций и что образ «мощной стены» применим ко всем социальным ситуациям, или, например, о том, что в этом состоит одна из главных причин отсутствия в так называемых слаборазвитых обществах даже элементарного прогресса. Несколько ниже он пишет: «Подумав, мы можем понять, насколько этот страх перед критикой обедняет человечество. Это источник конформизма, который уравнивает людей и делает их пленниками безличных стилей поведения»[412].

Именно в этом месте он должен был бы написать «страх перед завистью», но не стал этого делать. Действительно, завистливый человек очень часто маскирует свою враждебность и недоброжелательные намерения, придавая им форму якобы доброго совета, критики, издевательств или коварных суждений, но это никоим образом не влияет на фундаментальный фактор зависти[413]. Почему вместо этого он употребляет бесцветное и реабилитирующее завистников слово «критика»?

Здесь мы должны вернуться назад. На стр. 37 в книге объемом больше 200 страниц он употребляет слово «зависть» три раза. Одно из упоминаний уже цитировалось; вот второе и третье: «Итак, людей разделяют не только различия в их положении, не только зависть, которую эти различия вызывают у менее привилегированных, но и то, что они пробуждают у тех, кому завидуют, чувство вины, которое мешает им наслаждаться жизнью»[414].

Невозможность существования общества – большого или маленького, богатого или бедного, – в котором нет завистливых людей, от Турнье ускользает. Ведь центральная фигура его исследования – это человек, охваченный ложным или истинным чувством вины, а не завистливый человек, и поскольку он принимает завистника как данность (это наблюдатель, несущий ответственность за чувство вины тех, кто превосходит его или счастливее, чем он, и т. п.) и не занимается вопросами морали и психологии зависти, то решение проблемы чувства вины, доставляющего ему такие неудобства, остается для него тайной. Только тогда, когда у человека есть мужество признать явного и демонстративного завистника тем, кем он является, и начать игнорировать его (осознав, что он ненасытен и что от него ничто не скроется), он может избавиться от ложного чувства вины. Почему Турнье не видит этого? Он сам дает ключ к разгадке на стр. 36, за одну страницу до того абзаца, где у него в первый и в последний раз во всей книге вырывается слово «зависть».

«Социально разрешенный» отдых

Турнье, солидный врач и писатель из Французской Швейцарии, пересказывает случай из жизни собственной семьи. Упомянув о различных, часто иррациональных ощущениях собственной вины, связанных с расходованием денег, он рассказывает о следующем «интересном переживании»: «Мы с женой обсуждали планы взять детей в круиз вдоль побережья Далмации и дальше, в Грецию. Были ли эти траты правомерными, и в особенности были ли они угодны Господу?» (Не звучит ли в этих словах эхо архаического языческого страха перед завистью богов, который так подавлял греков? Очень может быть, потому что в другом месте Турнье соглашается с тем, что христианский Бог никогда не завидует радости и полноте жизни своих земных созданий «О вещах такого рода можно размышлять непрерывно, приводя множество убедительных доводов, но заставить голос сомнения совсем замолчать не удается»[415].

Турнье боялся потенциальной зависти коллег, воображаемой или реальной, и, вне всякого сомнения, связывал это беспокойство с неопределенными мыслями о роскоши и социальной справедливости. Показательно, что он добавляет: «Нам казалось также, что если бы мы спросили совета у знакомого, принадлежащего к нашей среде, то его совет не имел бы особой ценности».

Но почему? Потому что, как можно демонстрировать до бесконечности, зависть возникает в основном внутри одного и того же класса, внутри одной и той же профессиональной группы, – т. е. среди равных. Турнье не в состоянии задать вопрос тем, чьей зависти он боится. Как мы узнаем из его книги, он совершенно не смущается и не стыдится задавать своим друзьям гораздо более щекотливые вопросы. Но он не может спросить у них, сколько «роскоши» он и его семья могут позволить себе на отдыхе. Замечательно решение, которое он находит: «В это время я был хорошо знаком с группой рабочих с близлежащей фабрики. Однажды вечером я пришел в гости к одному из них, захватив всю свою домашнюю бухгалтерию, все банковские выписки и налоговые декларации [!]. По его рекомендации мы решили совершить круиз».

Итак, наш высокообразованный, успешный, трудолюбивый врач из Женевы отправляется к рабочему человеку за «социальным разрешением» на дорогостоящий отдых. Только тогда, когда он обретает уверенность, что глас народа, т. е. того слоя, ради которого он был готов вести «социально справедливый», скромный и экономный образ жизни, позволит ему, без всякой зависти, получить удовольствие от круиза, он чувствует себя защищенным от зависти коллег, т. е. людей, которые могут позволить себе такое путешествие, – от зависти, осознание которой он пытался подавить с помощью этого комплекса социальной справедливости, комплекса жертвенности во имя менее имущих. Эта догадка ускользает от него. В ситуации, болезненно абсурдной до такой степени, что мало кто из людей решился бы о ней рассказать, все, о чем он упоминает, это непреодолимое, иррациональное чувство вины и смущения[416].

На с. 146 Турнье интерпретирует историю Каина и Авеля. Он ни разу не упоминает о зависти и ревности. Упоминается «порочность» Каина, даже его «злоба», но простое слово «зависть» не встречается ни разу. Также ближе к концу книги, когда автор пишет о недовольстве хорошего сына при виде счастливого воссоединения с отцом блудного сына, а также о притче о работниках в винограднике, в обоих случаях мотив протеста не назван завистью[417].

Современное «решение»: виноват тот, кому завидуют

Почему все избегают слова