вынюхивания возможных нарушений в том, чем регулярно занимаются почти все его граждане – в заполнении налоговой декларации, т. е. если почти все население проносится в дар завистливому человеку в качестве потенциальной жертвы, это может означать только то, что правительство преувеличивает значение зависти. Завистливый человек знает, что своим доносом на коллегу или соседа он способен причинить им отнимающие массу времени и расшатывающие нервы затруднения, и, более того, он знает, что власти скорее поверят завистливому доносчику, чем его жертве, заявляющей о своей невиновности.

Вряд ли можно предположить, что лучшая и наиболее справедливая форма общества – это та, где достижение справедливости основано на максимуме активной взаимной зависти, хотя, с другой стороны, сомнительно, что какие-либо эффективные нормы социального контроля могли бы существовать среди совершенно неспособных к зависти людей.

2. Общество, которое отказывает в уважении завистникам, не обязательно является несправедливым. Ни парламент, ни суд не должны допускать, чтобы на них оказывала влияние точка зрения демонстративной зависти; они должны быть «слепы», а это как раз то, к чему не способны завистливые.

Общество, «очищенное от зависти»

Почти все утопии, в которых царит окончательный и всеобщий мир и довольство, так же, как и якобы «прагматичные» прогрессивные программы достижения гармонии в обществе, предполагают, что существует некий способ освободить человеческий род от зависти. Если бы только все имели уютные дома, были сыты, здоровы и с университетским образованием, то все конфликты, предрассудки и преступления, вызванные мотивом зависти, исчезли бы[404].

Это мнение отчасти связано с ошибкой, которую делают, когда обращают внимание только на то, что вызывает зависть, а завистника рассматривают как нормального человека, который, предположительно, перестал бы завидовать после исчезновения объекта зависти. Следовательно, происходит попытка устранить объекты для зависти или возвысить всех завистников до такого уровня, когда им больше нечему завидовать. Но поскольку обычно зависть в состоянии сама создавать для себя объекты и ни в коей мере не зависит от уровня неравенства, то такое решение ничего не дает.

Однако более важно то, что мечтать об обществе, лишенном зависти, – это значит пренебрегать тем, что без способности к зависти ни одно общество не смогло бы существовать. Чтобы иметь возможность функционировать в своем социальном окружении, индивид должен быть подготовлен к этому своим ранним социальным опытом, который неизбежно включает страдания и соблазны, связанные со способностью завидовать кому-то из-за чего-то. Действительно, его успех в качестве члена сообщества будет зависеть от того, насколько хорошо он способен контролировать и сублимировать это влечение, без которого, однако, он никогда не смог бы стать взрослым.

Таким образом, мы сталкиваемся с антиномией, с непримиримым противоречием: зависть является крайне антисоциальным и деструктивным, но в то же время наиболее социальноориентированным эмоциональным состоянием. И без постоянного учета как минимум потенциальной или воображаемой зависти других были бы невозможны автоматически действующие нормы социального контроля, на которых основано любое взаимодействие людей. Зависть необходима для нашей социальной жизни, хотя ни одно общество, стремящееся к стабильности, не может позволить себе сделать зависть ценностным принципом или институтом.

Итак, XX век зашел в освобождении завистливого человека и в превращении зависти в абстрактный социальный принцип дальше, чем любое другое общество с первобытных времен, потому что он всерьез воспринял несколько идеологий, чьим источником является зависть, которая в свою очередь питается их энергией ровно в той степени, в какой они возбуждают ложные надежды на построение в конечном счете свободного от зависти общества. Кроме того, в XX в. впервые в истории некоторые общества разбогатели настолько, что у них появилась иллюзия, будто они могут позволить себе роскошь купить расположение завистников за все более высокую плату.

Сочувствие к мятежнику

Согласно Шелеру, мстительные чувства предполагают некоторую эмпатию между тем, кому нанесен ущерб, и тем, кто его нанес. Поэтому колоссальный взрыв рессентимента по отношению к аристократии и всему, что связано с ее образом жизни, произошедший во время Французской революции, был бы «совершенно невообразим, если бы четыре пятых номинальных аристократов не были бы перемешаны с буржуа, поскольку буржуа, покупая имения аристократов, приобретали вместе с ними имена и титулы бывших владельцев, и в то же самое время браки с буржуа из-за денег портили благородную кровь. Только это новое ощущение равенства с правящим классом могло вызвать у мятежников рессентимент такой интенсивности»[405].

Шелер строит на основании этой догадки о накопившемся чувстве бессилия и новом чувстве настоящего равенства теорию революционной жажды мести и рессентимента. Он утверждает, что «чем больше различия между правовым статусом, все равно – политико-конституционным или установленным обычаем, – и публичным авторитетом социальных групп, с одной стороны, и их реальным положением относительно власти – с другой, тем больше накапливается этого эмоционального динамита. И это зависит не от наличия одного из этих факторов, а от различий между ними. При такой демократии, которая является не только политической, но и социальной, а также стремящейся к имущественному равенству, социальный рессентимент в любом случае был бы невелик. Но он также был бы – и действительно был – невелик, например, при кастовом социальном устройстве вроде существовавшего в Индии или при жестко структурированном классовом устройстве. Следовательно, максимальный рессентимент должен существовать в обществе, где, как у нас [в Германии 1919 г.], почти равные политические и иные права, а также открыто признанное формальное социальное равенство сочетаются с огромными различиями в реальной власти, реальном богатстве и реальном образовании: где каждый имеет «право» сравнивать себя с любым другим, но «в реальности не может этого сделать». Здесь – за вычетом всего, что связано с индивидуальным опытом и особенностями характера, – сама социальная структура не может не обеспечивать огромного накопления рессентимента в обществе»[406].

Мы, однако, не должны пытаться найти в теории Шелера рецепт общества, свободного от зависти и рессентимента. Поскольку, как уже неоднократно демонстрировалось в этом исследовании, достаточно мельчайших и ничтожнейших реальных различий для того, чтобы породить растущие чувства зависти и ненависти. На самом деле Шелер осознает это, когда отмечает, что завистливый человек стремится обнаружить воображаемую несправедливость. В этом смысле Алексис де Токвиль был совершенно прав, когда предсказывал, что концепт равенства, заложенный в первоначальный политический чертеж Америки, будет становиться все более неосуществимым, все менее удовлетворительным и все менее беспристрастным по мере того, как американское общество будет все сильнее приближаться к равенству во всех областях жизни.

Общество, в котором все тотально и взаимно сравнимы, по определению не может быть свободно от зависти и рессентимента[407].

На самом деле современные демократии спасает от анархического рессентимента не степень