– Сейчас не время худеть.

Я отказывалась от сладостей не только потому, что хотела избавиться от образовавшегося за месяцы беременности жира, но еще и потому, что у меня в левом клыке была кариозная полость – сувенир на память из Равенсбрюка, и лучше бы туда сахар никогда не попадал.

Папа поцеловал мне руку, а потом поцеловал в лоб меня и малышку.

– Кася, как ты?

Петрик забрал у меня дочку, и мне сразу стало холодно. Он передал малышку папе, а сумочка Марты так и висела на руке отца.

– Мы думаем назвать ее Халиной, – заявил Петрик.

– Вообще-то, мне нравится Иренка, – возразила я. – Иренка – значит мир.

– Конечно, Халина, – ответил папа. – Это так красиво.

Мне показалось или у него слезы на глазах?

– Петрик, Кася с тобой согласится, – пообещала Марта. – Вы дома будете крестить малышку? Даже не думайте идти в церковь.

Она была права. Польская рабочая партия теперь не только выступала против религиозных церемоний, включая венчание и крещение, но и открыто с ними боролась, а тем, кто был не согласен, устраивала «сладкую» жизнь. Марта с папой до сих пор не поженились, хотя многие священники втайне венчали желающих.

Марта забрала мою девочку у папы.

– Кася, тебе, наверное, первое время будет трудно из-за ноги, так что я тебе помогу с дочуркой.

Она принялась ворковать над малышкой, а меня накрыла черная волна.

Ну почему мамы нет рядом? Она бы вынесла мою дочку из палаты и показала ее всем, кто нас будет встречать. И рассказывала бы мне смешные истории о том, какой я была, когда только родилась.

У меня в одну секунду щеки стали мокрыми от слез. Я многим мамочкам помогала бороться с послеродовой депрессией, но испытать такое на себе оказалось тяжелее, чем казалось со стороны. Меня будто в черную воронку засасывало.

– Пожалуйста, верните мне мою девочку, – попросила я.

Мне вдруг захотелось, чтобы все ушли, и Петрик тоже. Если со мной нет мамы, пусть тогда вообще никого не будет.

Муж взял малышку у Марты, та явно очень расстроилась, и передал ее мне.

– Касе нужен отдых, – сказал Петрик.

Марта собрала свои пончики обратно на тарелку и пообещала:

– Завтра принесу пирожки.

– Пожалуйста, не надо, здесь хорошо кормят, – ответила я.

Как только они ушли и Петрик вернулся на фабрику, мы с малышкой заснули. Потом я вдруг проснулась – мне почудилось, что я снова еду в поезде в Равенсбрюк, а на платформе пронзительно свистит свисток. Оказалось, это шипел пар в батарее. У меня участился пульс, но, посмотрев на малютку у груди, я сразу успокоилась. Она пошевелилась во сне.

Халина? Значит, малышка все-таки будет носить имя мамы? У меня и без того сердце сжималось от тоски, стоило даже мельком взглянуть на мамину фотокарточку. А тут еще прибавятся мысли о том, что имя может как-то повлиять на судьбу малышки. Вдруг, если я назову ее Халиной, она повторит мамин путь? Мама прожила счастливую, но короткую жизнь. Меня даже в дрожь бросило. Случаются и более странные вещи.

Поскольку Петрик с папой начали называть малышку Халиной, то я очень скоро сдалась. Пора было взрослеть. Я сама стала мамой, и теперь на мне лежала большая ответственность. А еще все говорили, что Халина – красивое имя и очень подходит моей малышке. Мама была бы рада, что внучку назвали в ее честь.

Вот только я никак не могла отделаться от мысли, что малышку все-таки следовало назвать Надей.

Я нашла ребенка и передала координаты приюта ее родителям, а после этого старалась не встречаться с Полом. Он стал отцом, а у меня не было ни малейшего желания разрушать его семью. Впрочем, ничего сложного в том, чтобы не общаться с Полом, не было, ведь они жили в доме Рины.

Вы можете сказать, что Город любви – лучшее место на земле для зализывания душевных ран, но в первый год после окончания войны все скамейки в парках и скверах Парижа были заняты целующимися парочками. Эти парочки целовались на глазах у всех, некоторые еще до завтрака, и служили напоминанием о моей потерянной любви. Новости из дома тоже были печальными – Рожер написал, что наш лифтер Кадди погиб в бою на Тихом океане.

Я будто стала наркоманкой, только моим наркотиком был Пол, а ломка после него – бессонница и потеря аппетита – сущим адом. Но почему бы не посвятить себя какой-нибудь высокой цели? Да, я останусь одинокой до конца жизни, но с людьми случались вещи и пострашнее.

Не способствовало моему выздоровлению и то, что наш почтовый ящик постоянно был забит письмами от Пола. Мама с театральным вздохом бросала их в корзину в нашей гостиной. Я не раз перебирала эти письма, восхищалась почерком Пола и рассматривала их на свет. Но не читала. Зачем? Лишь продлевать агонию.

Было такое ощущение, будто Париж изменяет мне. Мы оба пережили тяжелый удар, но только он ожил, начал отстраиваться и приводить себя в порядок. Если индустрия моды может служить показателем чего-либо, то прежний Париж уже вернулся. Я обливалась слезами, увидев голубя без лапки или старика, который разложил на полотенце три червивых яблока в надежде, что их кто-то купит. А Париж проводил великолепно подготовленные показы в домах высокой моды и выстреливал ростками новых журналов на фоне разрушенных зданий.

Прошло несколько месяцев. И вот в одно ноябрьское утро я проснулась и дала себе слово, что целиком отдамся работе, а о Поле с этого дня и думать забуду. В корзине перестали появляться свежие письма, а в обновляющемся Париже, к счастью, было чем заняться. Обернуться лицом к горестям других – лучший способ избавиться от собственных проблем. Сам лорд Байрон сказал: «У тех, кто занят, нет времени на слезы».

Бензин все еще был в дефиците, и парижане по-прежнему передвигались по городу на велосипедах. С посудой, спичками и обувью тоже были проблемы. Не говоря уж о приличных продуктах. Газоны Дома инвалидов распахали с помощью лошади и плуга на грядки и выращивали там фасоль и картофель. Но яйца еще можно было достать. Как только появлялся намек на слух, что в каком-нибудь магазине есть хлеб или масло, там сразу выстраивалась невообразимо длинная очередь.

Мама приберегла запасы старого «пайка К» (высококалорийного набора продуктов для передовых частей), которые ей оставил приятель из магазина военно-торговой службы, и это очень разнообразило нашу диету.

Паек представлял собой коробку с миниатюрным подобием американского завтрака: кубик яичницы с ветчиной в жестяной упаковке; пакетик кофе «Нескафе»; крекеры в целлофане; жвачка «Ригли’c» и пачка «Честерфилд». Просто чудо, что у наших ребят хватило сил сражаться и выжить с такими завтраками. Но в послевоенном Париже любая еда была в цене.

Мама работала волонтером в НАДИСе. Национальная ассоциация депортированных и интернированных участников Сопротивления была создана для оказания помощи женщинам, которые возвращались из немецких концентрационных лагерей. У многих из них ничего не осталось. Они потеряли мужей, детей, близких. Потеряли жилье. Но что хуже всего, французское правительство фокусировало свое внимание на мужчинах, преимущественно военных, которые выжили и возвращались после войны домой. Женщины почему-то оставались на втором плане.