Разведчики ползли от воронки к воронке, от укрытия к укрытию. Обдирали руки, ушибались о черствые, замертвевшие глыбы. Спешили пройти оставшиеся сотни метров, спешили донести бесценную карту с крестиками отметок.

— Стой! Кто идет? — крик раздался так близко и громко, что Николай вздрогнул, а затем все запело, заиграло радостью: «Прошли! Живые прошли!»

— Свои! — Николай поднял голову и назвал пароль, полученный от полковника.

Часовой, окрикнувший разведчиков, встал метрах в двадцати на бруствере во весь рост. Фигура его отчетливо вырисовывалась на фоне неба. Орехов невольно зажмурился. Сейчас эту дуру снайпер срежет. Сейчас!

Он проворно прополз полдесятка метров. Потом не выдержал, крикнул зло:

— Ты чего выставился!.. Ухлопают ведь! Ложись…

Часовой в ответ засмеялся и безбоязненно шагнул навстречу разведчикам. Те смотрели на него снизу вверх, от земли.

— Вставай, ребята, хватит на брюхе елозить… Отползались!

Разведчики не поднимались.

— Скворцов, скажи им! — крикнули из окопа часовому. — Может, они еще не знают. Кончилась у нас, ребята, война!.. Совсем кончилась!

— Как кончилась? — Орехов сел и ошалело поглядел на часового. — Как это кончилась? Сдурели вы?..

— Ишь ты, какой на войну жалостливый, — засмеялся часовой. — Раз говорят, кончилась, так оно и есть. Ночью сдались немцы. Группа армий «Висла» капитулировала… С ноля часов ни одного выстрела. Вам что, пробки в уши забили? Вставайте же вы, черти сиволапые! Вот привыкли на пузе шастать…

Часовой весело выматюгался и полез в карман за табаком.

Петр Михайлович долго рассматривал карту, принесенную разведчиками. Она была измятой и волглой, с потеками болотной грязи, с жесткими торопливыми знаками.

— Основательно засекли, Коля, — сказал он. — Как вам только удалось таких зверей подкараулить? Запросто бы накрыли «эрэсами» и штурмовиками. Сплошняком бы подмели, под гребеночку…

Он вздохнул и, разыскивая коробку с папиросами, небрежно отодвинул карту на край стола. Угол ее провис, и Николай отчетливо увидел значок второй батареи, возле которой убили радиста. Дорогой кровью добытый штришок на бумаге. Вчера они с Петуховым готовы были ради этого раскрашенного листа смерть принять, а сейчас карта лежала, не нужная никому.

— Попелышко жалко, — сказал Николай. — Выходит, напрасно его убили. Без всякой пользы… Один он был у родителей… Теперь, наверное, радуются, что победа. Думают, что цел Юрка… Дорого нам, Петр Михайлович, победа досталась. Крепко ее теперь надо беречь.

Николай говорил неторопливо и тихо. Но слова в комнате с широкими окнами бухали и разлетались свистящими, раскаленными осколками. И осколки эти секли душу. Ту ее малую часть, которая еще уцелела, еще не окаменела на войне. Другую часть слова не прошибали. Для нее осколки нужны были стальные, всамделишные.

— Не ковыряй себя, не тревожь, — устало попросил командир полка. — Пройдет это. Не скоро, но пройдет. Должно пройти… Кончилась вот война, а муторно в голове, и руки не знают что делать, привыкли воевать. За главное дело это у нас было… Сегодня до десяти утра спал. В кровати, на простынях. Даже штаны снял… Ты, Коля, иди отдыхать. Теперь можно немного нам отдохнуть. Иди спать, старший сержант.

Заснуть Николай не мог. Поворочался на роскошной полосатой перине, которую разведчики постелили ему поверх тахты. Душная перина пахла чужим. Запах был застарелый, стойкий и назойливый, как комары. Он выгнал Николая из комнаты, где вдоль стен угрюмо темнели шкафы, на полу распластался затоптанный сапогами ковер, а на стене висела шитая бисером вышивка с надписью о почитании родителей. В углу стоял комод с выдвинутыми ящиками. Белело скомканное, перевернутое десятками рук барахло.

В комнате, где размещался разведвзвод полка, из каждого угла недружелюбно щурилась чужая жизнь.

На дворе Николай разделся до пояса, вылил на себя ведро воды из колодца. Стало легче. Он натянул на мокрое тело гимнастерку, ощутил на спине покалывающий холодок и прошел через двор. В угловой комнате солдаты из комендантского взвода праздновали победу. Они пригласили Николая выпить спирту. Орехов отказался и прошел в сад, где стояли линейки разлапистых яблонь с тугими, до звона набрякшими почками. Под шершавой кожурой почек были сложены лепестки соцветий, и непонятно было думать, что слабые лепестки, как придет им срок, разорвут жесткую оболочку и выглянут на свет.

Николай сидел на краю садовой скамейки, и в глазах его была щемящая, незащищенная тоска.

— Коля! — знакомый голос был как вздох облегчения, как вода, поднесенная к потрескавшимся от сухоты губам. — Я ищу тебя, а ты вон куда забрался!

Пальцы Вали прикоснулись к щеке. Прикосновение было настороженным. Николай улыбнулся и крепко прижал к себе девичью руку, чтобы успокоиться ее силой и теплом.

— Колючий какой, — сказала Валя. — Прямо ежик. Побрился бы по случаю, что война кончилась.

Она засмеялась, как всегда, переливчато и тихо. Смех коснулся Николая и согрел его.

— Щетину сбрить недолго, — сказал Николай. — Вот другое куда денешь!.. Я, Валенька, сегодня человека убил.

— Как убил? — не поняла она. — Немца, что ли?

— Человека, — повторил Николай. — Он ко мне с губной гармоникой вышел, а я его финкарем… Вот сюда ударил.

Николай распахнул ворот гимнастерки и показал пальцем ямочку над левой ключицей. Его собственная ямочка ничем не отличалась от той, куда он ткнул нож.

— Фашиста ведь убил, — сказала Валя, и Николай снова ощутил ее руку. Рука хотела успокоить, утешить, снять боль, которая плескалась в глухих словах Николая.

— Разве ты на войне одного убил? Сколько тебе пришлось на тот свет отправить?..

— Я ведь сегодня убил, Валя… Война кончилась. Нельзя уже было убивать, а я финкарем… Он на гармонике играл, рад был, что живым после войны остался, а я ему тут…

— Не надо, Коля. О другом теперь думают.

— Верно, — с усилием согласился Николай, отчаянно прогоняя из памяти хрипящий розовой пеной рот убитого, в котором потонули какие-то очень важные, очень нужные слова. — Будем думать, как нам теперь жить, с которого конца начинать.

— Начинать надо сначала, — рассудительно сказала девушка. — Война прошла, а жизнь осталась… Надо теперь жить.

Николай понял, о чем она думала. И о доме, который они построят, и о детях, которые у них родятся, и о заботах, трудных и приятных. С тем и пришла к Николаю и обрадовалась, что остался ей верным душой, надежным в любви.

Так думала бывший снайпер Валя Грибанова, ощущая рядом тугое, сильное плечо бывшего командира разведвзвода, Николая Орехова, ее Кольки. Самого дорогого, самого лучшего на свете.

Солдаты из комендантского взвода развеселыми голосами тянули «Катюшу». По дороге к разбитому фольварку брела немка с полосатым узлом на плече. Рядом с ней, испуганно оглядываясь, тащился белобрысый мальчуган. Надоедливо