– Свой дом ты сам позоришь, охотник, – спокойно ответил Шутов. – В Красной Армии нравы попроще будут. У нас кто женщин бьет, – он кивнул на Таньку, – тот за мужика не считается.

– Ты понял, да? – Горелик дернулся с лавки к Ермилу. – Еще раз пальцем ее тронешь, я тебя, сука…

– А ну назад, лейтенант! – скомандовал Шутов. – И шагом марш на гауптвахту! На двое суток. Там поразмыслишь о поведении, достойном советского офицера.

Горелик злобно зыркнул на Шутова и шмыгнул буратинистым носом, втягивая сгусток кровавой слизи:

– Ну спасибочки, капитан.

– Спасибо ты мне еще скажешь, Горелик, – Шутов протянул ему пистолет. – За то, что я тебе предъявляю за аморалку. А вот товарищи мои… могут за измену Родине предъявить. Иди давай. На гауптвахте целее будешь.

– Иди, куда товарищ послал, да, Славочка? – всполошилась Танька. – Товарищ дело говорит…

Горелик оторопело уставился на капитана, сунул пистолет в кобуру, неловко и механически, как будто рука крепилась к туловищу шарниром, козырнул и вышел вон из избы.

– Стрелять ты любишь, я смотрю, не только по зайцам, охотник, – Шутов выпустил наконец Ермилову руку и подобрал с пола его ружье. – По офицерам Красной Армии тоже.

– Я, капитан, офицера твоего хотел припугнуть. Если б я правда ему в голову целил, он бы сейчас лежал мертвый. Я не промахиваюсь – ни по зайцам, ни по офицерам.

– И много офицеров ты подстрелил? Не считая меня.

– Я в тебя не стрелял.

– Он не стрелял, Христом Богом клянусь, не стрелял! – заголосила Марфа; тут же заплакали дети. – Ой, не губи, товарищ, пожалей детей малы-ы-ых!

Шутов поморщился.

– А пуля-то – вот она.

Смершевец сделал неуловимое движение рукой, точно фокусник, и продемонстрировал явившуюся будто из воздуха, похожую на раскрывшийся железный цветок пулю. Еще движение – и пуля бесследно исчезла. Танька разинула рот.

– Двенадцатый калибр. Экспертиза покажет, что она из твоего «меркеля» выпорхнула. И смазана ядом, который ты, охотник, купил у травницы Лизы. «Сон Пяти Демонов». Она подтвердит.

– Опять ты к шлюхе этой ходил? – взвыла Марфа. – К бесовской ведьме! Вы лучше ведьму расстреляйте, товарищ! – Марфа вдруг бухнулась перед Шутовым на колени. – Господом Богом молю, расстреляйте! Она Ермилушку нашего прокляла и заговорила! Он сам не ведал, что творил, когда покупал ее адское зелье!

– Заткнись, – устало сказал Ермил. – Я, капитан, действительно у нее купил зелье. Но не для того, чтоб на пулю тратить. А чтобы увидеть брата, если он уже мертвый.

– Типун тебе на язык! – Марфа в ужасе перекрестилась, а следом за нею Танька и дети.

– И как, увидел? – прищурился капитан.

– Не увидел. Потому как «Сон Пяти Демонов» у меня кто-то украл.

– Ружье у тебя тоже украли? – смершевец тряхнул «меркелем». – Ты, Сыч, меня утомил. Пожалуй, не буду даже запрашивать экспертизу. Мигну – и к стенке тебя. Я ж чекист.

– Не забирайте у нас батю, товарищ Шутов! – захныкал с полатей Прошка. – Мне Настя говорила, что вы хороший…

– Я помогу твоему бате, если батя поможет мне, – сказал Шутов. – Как думаешь, справедливо?

– Справедливо, – пискнул Прошка и вытер соплю.

Смершевец вынул из-за пазухи фотографию и тряхнул ей перед Ермиловым носом:

– Ты знаешь эту женщину? Где мне ее найти?

– Впервые вижу, – буркнул Ермил.

– Из вас ее кто-то видел? – Шутов продемонстрировал снимок Марфе, Таньке и даже сгрудившимся на полатях детям, и Танька вдруг узнала на фото своего мужа Андрона с какой-то незнакомой, молодой бабой, явно не местной.

– Мы не видали, – за всех ответила Марфа.

– Красивая, – ревниво дополнила Танька. – А кто она такая, товарищ?

– Вопросы здесь я задаю. Ермил, где брат твой Андрон?

– Не знаю.

Капитан внимательно вгляделся в его лицо:

– Знаешь того, кто знает?

– Не знаю.

– Врешь.

– Могу на кресте поклясться! – Ермил осенил себя двоеперстием.

– А я неверующий. И ты небось тоже. Короче, так, охотник. Отведешь меня к брату – отпущу вас обоих. А нет – пойдешь под расстрел, обе бабы в лагеря как жены врагов народа, дети – сироты. Решай.

– Решать мне нечего, капитан. Я не знаю, где искать брата.

– И снова врешь. Даю тебе сроку – час.

Капитан Шутов переломил Ермилово ружье, выщелкнул патроны, швырнул «меркель» на пол и двинулся к выходу.

– Ты если жену свою не любишь, Ермил, так хоть детей пожалей, – нарочно громко, чтобы Шутов услышал, сказала Танька. Она не хотела уезжать в лагеря и чтобы у нее забрали двойняшек. Марфа уставилась на нее изумленно.

– Заткнись! – прошипел охотник.

Капитан Шутов застыл на пороге.

– Имеете что-то сказать, гражданка Татьяна Сыч, про вашего пропавшего мужа?

– Я слышала разговор… – сказала Таня, комкая измазанный в Славкиной крови платок. – На рынке у причала… недавно.

– Чей разговор?

– Молчи! – заорал Ермил.

– Говори, – приказала Марфа.

Танька зажмурилась и быстро затарахтела:

– Я, значится, яйцами в воскресный день торговала. И слышала, как Ермил говорил там с нищим китайцем. На пристани который сидит, с обезьянкой. Так тот китаец – он вроде как прислуживает китайским бандитам, Камышовым Котам. А те Коты – они вроде как Андрона вернуть обещали, если Ермил для них что-то выполнит.

– Что выполнит?

Танька открыла глаза.

– Про это я, товарищ, не слышала.

Когда зрачки ее стали крошечными, как две черные бисерины, а глаза сначала застыли, безучастно впуская в себя полутьму и покой, а потом закатились, потому что больше не было разницы между покоем внутри и снаружи, Лама встал на четвереньки у ее лежака и понюхал теплую, в ароматной испарине, ямку между выпирающими ключицами. Потом мягко положил Аглае руку на горло – как бы проверяя себя. Под его пальцами, под ее тонкой, до голубизны бледной кожей, билась венка, по которой текла ее кровь, ее жизнь. Как ни странно, ему по-прежнему не хотелось нарушать эту трепетную пульсацию, хотя обычно вожделение вызывало желание причинять боль. Но, еще когда они с Аглаей шли к заброшенной станции мимо причала и она болтала бессмысленно, возбужденно, этим щебетом как будто пытаясь заговорить, перекричать, усыпить своих демонов, он подумал вдруг, что не станет причинять ей вреда. Просто даст ей то, в чем она так нуждается, – покой и молчание, и пусть временное, но все же освобождение из телесного плена, и таинство смерти. И тогда же, впервые за долгие-долгие годы, он почувствовал легкое, давно забытое дуновение – словно волосы его на затылке задела кончиками трепещущих крыльев бабочка-однодневка. Та, которая когда-то вылуплялась из него, как из кокона, во время каждого превращения. Та, которая однажды не вернулась назад и навсегда улетела. Та, которую он когда-то считал своей бессмертной душой.