– Дочке можете взять второе одеяло, – предложила проводница. – Народу до утра будет мало. Из окон дует.

Хрустов стелил постель и думал, что когда-то хотел сына.

В шесть утра в вагон повалил народ. Шумно расселяясь, верхние и боковые полки заняли цыгане. Вера проснулась, лежала тихо, наблюдая из-под опущенных ресниц возню рядом, а Хрустов наблюдал за ней, пока она не подстерегла его зрачки своими и прошипела:

– А купе не мог купить?

– Не мог. В купейный вагон не было билетов. Ты же сама не захотела ждать, ты хотела срочно уехать!

– Принеси чаю!

Хрустов поплелся в конец вагона.

Вернувшись с двумя стаканами, он обнаружил, что его полка занята: там сидели две женщины. Звеня немыслимыми бусами и цепями с монетками на шеях и браслетами на запястьях, они, смеясь, что-то обсуждали с Верой.

– Принеси еще чаю, – попросила Вера уже ласковей. – И коньяка спроси у проводницы. Видишь, какие у нас гости. Иди, иди, не слушай, это бабские разговоры.

– Пусть они тебе погадают, – сказал Хрустов.

Цыганки оживились, Вера посмотрела зло.

– Сотню даю, – Хрустов полез в карман брюк, – пусть скажут, сколько нам осталось быть вместе.

Под громкий смех и незнакомый говор он смотрел интересное кино: узкая ладошка Веры ложится полураскрытой розовой ракушкой в большую темную ладонь, цыганка гладит другой рукой, расправляя ракушку, а сама еще не смотрит, разговаривая с кем-то, отвернула породистое лицо. Другая женщина глянула через ее плечо на ладонь и толкнула напарницу. Смолкают разговоры и смех, женщины склоняются к ладошке Веры и как по команде хватаются за что-то у себя на шее, надеясь амулетами прогнать ужас.

– Что? – спрашивает Вера. – Ну что? Дай им еще! – это Хрустову.

Но цыганки денег не берут, они словно онемели. Без окрика или просьбы их дети, старухи и старик собирают только что разложенные вещи, они сами перекидывают через плечо какую-то перевязь, берут на руки грудных и, словно потерявшийся праздник, призрачно и ярко растворяются в проходе.

– Ты все испортил. Открой! – Вера протягивает бутылку шампанского.

Хрустов садится напротив, откручивает проволоку, отдирает фольгу. Подумав, исследует карманы куртки, которая висит у окна, и обнаруживает, что пропал бумажник.

– Деньги украли, – говорит он равнодушно. Встает, снимает с верхней полки сумку и нащупывает пистолет на дне. Не украли. Его это не радует и не огорчает, ему все равно.

– Ты оставил ей адрес? – спрашивает Вера. Дожидается кивка. – А какой это адрес?

– Просто город, до востребования.

– Как это – до востребования? Она не найдет!

– Захочет – найдет, – флегматично заявляет Хрустов, зажав ладонью выпирающую пробку. Хотя перспектива находиться в марте месяце в совершенно пустом пансионате у совершенно холодного моря с двумя девушками не совсем традиционного образа существования удручает его до накатившей хандры. – А что будет, если Су тебя не найдет? – с надеждой спрашивает Хрустов.

– Найдет.

– Просто не захочет искать, брать тебя маленькую на руки…

– Найдет!!

– Как это произошло с ней и с тобой? В смысле, я не понял, что случилось в тот момент, когда она… Когда ты прижала ее маленькую, а она исчезла?

– Отстань. Двадцать раз рассказывала. Не изображай лоха.

– Ну а все-таки? Если она не появится, брать мне тебя на руки или не брать?

– Отвали, Хрустов. Не пори чушь. Ну какого хрена тебе брать меня на руки?!

– Корневич тоже говорил, что я навряд ли смогу забеременеть, а вдруг? – от такой перспективы Хрустова сразу затошнило, он быстро отхлебнул из бутылки. – А если не брать, то что делать?

– Ну не нуди, а? И без тебя тошно. Заладил: «брать, не брать»! Отдай шампанское. Посмотри на мою ладонь.

– Ну и что? – Хрустов наклоняется и берет розовую удлиненную раковину в руку.

– А теперь? – Вера резко расправляет ладонь, растопырив пальцы, Хрустов дергается. – Видишь? Ни одной линии! Совсем ни одной!

– Действительно, – Хрустов заинтересованно проводит по абсолютно гладкой поверхности, чуть сжимает ладошку, опять раскрывает. Линий нет. – А вот интересно, – возбуждается он, – а отпечатки пальцев? – Он хватает указательный палец Веры и подносит к лицу. – Есть… Да, я помню, на чугунной женщине были маленькие отпечатки Сусанны Ли.

– Ты еще датчики к голове прилепи и возьми анализы крови! – выдергивает Вера руку. – Исследователь… Ты умный и старый, скажи, почему мне совсем не страшно?

– А как тебе? – интересуется Хрустов, проглотив «старого».

– Никак. Если бы не твоя брезгливо-удивленная морда, мне было бы даже весело, но я понимаю, за все надо платить.

– Это в смысле – ты меня терпишь только как сопровождающего?

– И как кошелек. Видишь, я откровенна. Расслабься.

– Ты можешь взять деньги, которые остались, и путешествовать одна! – с надеждой предложил Хрустов.

– Не заводись, папуля. Ты меня абсолютно устраиваешь, если не шелушишься. Во всем этом есть и некоторые приятные стороны, например, у меня второй день нет месячных, а должны быть. Как ты понимаешь, причин может быть две. Или их вообще больше не будет, какое счастье: я уже слишком мала для месячных, или это натуральная беременность, какая досада.

Это сообщение выводит Хрустова из хрупкого равновесия, которого он достиг, исключительно уверяя себя, что существует вероятность просто сна, просто неправильного поворота пространства, надо только вернуться в ту плоскость восемьдесят четвертого года, в тот временной виток, прийти в квартиру Сусанны Ли, задержать женщин до определения причины смерти шведа, сообщить им потом настоящую причину и забыть эту парочку навсегда. Фантастическим кошмаром накатывает образ уменьшающейся женщины-девочки, внутри которой зреет зародыш увеличивающейся девочки-женщины, Хрустов мотает головой из стороны в сторону, стонет и спрашивает:

– Что это значит – шелушиться?

– Гнать волну, тупить, психовать.

– Слушай, – Хрустов подсаживается к Вере на полку, вглядывается в близкое прыщавое лицо, – мы же с тобой еще позавчера такое вытворяли в постели! Ты была частью меня, а я частью тебя!

– Все папочки шелушатся, как только что-то не по ним.

– Я не твой папочка! – кричит Хрустов в отворачивающееся лицо Веры. – Я твой мужчина!

– Какая разница, орете-то вы одинаково! – Вера достает из кармана полушубка напалечник, натягивает его на горлышко бутылки и прокусывает зубами дырочку. Она усаживается поудобней, расставляет согнутые ноги как раз перед Хрустовым и сосет шампанское из бутылки через напалечник.

– Что ты вытворяешь? – спрашивает Хрустов, потерявшись взглядом там, где тонкие резинки черного пояса поддерживают кружевные чулки: на розово-перламутровой полоске обнаженных бедер.