А Ева, справившись с сердцебиением, поздравляет себя с явными признаками сексуальной озабоченности. Сначала она думает, что это следствие циничности ее работы. При таком подходе к мужскому полу пора ехать снимать мальчиков в спортивных клубах. И вдруг очень ясно, словно это было только что, она вспоминает, как Волков схватил ее за волосы, притянул ее рот к своему и не поцеловал, а так, царапнул губами, сухими и потрескавшимися. Потрогав полыхнувшие щеки, еще не совсем понимая, что делает, почти наугад, она едет к дому, где раньше жил Волков. Хотя в заявке на его убийство совсем другой адрес – по прописке, но Ева, как в бреду, кляня свою отменную память, останавливается у подъезда высотного дома, поднимается по лестнице, слышит, как на ее звонок почти сразу же открывают дверь, видит пожилую женщину, ее недоумение, и вдруг в конце коридора появляется Волков, и они замирают друг напротив друга, и в темном пространстве еле тлеющая лампочка бра у зеркала, и что-то объясняющая женщина – сынок только что пришел в гости, неужели опять дела?! – только они и реальны в этом пространстве.

«Если не заговорю первой, – думает Ева, – тогда все пропало», – и почему-то кричит, словно Волков не только поседел за эти годы, но и оглох:

– В каком спортивном зале ты расслабляешься?!

Женщина включает верхний свет, жизнь приобретает знакомые очертания, Волков подходит совсем близко, Ева напряженно вглядывается в знакомое лицо, в странно седые над молодым лбом волосы и покорно поднимает руки вверх на его просьбу. Волков, бледный до голубизны напряженных прожилок на висках, сначала неуверенно, словно боясь обжечься, проводит у нее по бокам, расстегивает куртку и вынимает из кобуры пистолет. Потом он становится на колени, ощупывает ее ноги, вдруг устав, прислоняется на секунду лбом, и Ева закрывает глаза. Он встает, хватает с вешалки куртку и шарф, Ева вспоминает, как Николаев вытащил его из этой квартиры в пижаме и отвез в морг на опознание китайцев, расстрелянных в экскурсионном автобусе. Они спускаются по лестнице, в дверях подъезда он ее задерживает, выходит первый, дожидается, пока из джипа во дворе выбегает удивленный охранник – хозяин не предупредил по телефону, что выходит из квартиры, – Волков жестом показывает, что охранник свободен, и Ева улыбается плавности и естественности этого барского жеста. Шофера тоже отпускают. Волков садится за руль, дожидается, пока она заблокирует свою машину, и спрашивает, словно пробуя голос:

– Что, действительно в спортзал? В какой? Зачем?

– В тот, где маты чище.

Небольшой южный городок. Вокзал, милиция, баня, даже две бани, заброшенный Дом культуры в заброшенном городском саду. Кинотеатр с колоннами. Как ни странно – идет кино. По утрам для детей мульфильмы, по вечерам – всю неделю «Империя страсти». Вглядывась в лица прохожих, Вера пытается найти неизвестный никакому другому народу никакого другого места фермент наслаждения сексуальным насилием: каждый день зал полон. Что заставляет этих людей смотреть историю любви с отсечением в конце мужских половых органов?

– Цена билета, – говорит Хрустов, – пять рублей. Пойдем в кино?

– Это невозможно смотреть, – заводится Вера, – представь только, что все художественные произведения, созданные народами мира, все картины, книги о любви, песни, скульптуры, музыку – всё сложили в одну кучу. Огромная такая куча посередине планеты!

– Как это – музыку в кучу? – улыбается Хрустов.

– Да не важно как! Просто сложили, просто представь! И вот пришел японец, залез на эту кучу и… накакал сверху. Немножко своих японских испражнений.

– А мы не будем смотреть на экран, мы будем целоваться в последнем ряду.

– Я серьезно.

– И я серьезно.

Хрустов и на самом деле не шутил. Третий день они безвылазно (если не считать прогулку по городу вечером и посещение ресторана на вокзале) находились в гостиничном номере. Такой сексуальной оттяжки у него не было давно, но спустя три дня он подумал, что даже самый невероятный трах требует разнообразия. Головокружением подсасывало тело истощение, ресторанная еда отвращала, он бы сходил на рынок и принес в ресторан хороший кусок мяса, чтобы его приготовили, но вот беда: рынок работает утром, а они в состоянии выползти из гостиницы только к вечеру. В магазинчике у кинотеатра они покупали красное грузинское вино, только на него у Хрустова и оставались какие-то надежды, но вот Вера… Она стала время от времени шевелить пальцами, чтобы движением повернуть свободно болтающиеся кольца, она похудела еще больше, он стал бояться причинить ей боль и вдруг ловил себя на мысли, что, обнимая женщину, чувствует страх за нее и жалость, а не то, что полагается чувствовать мужу в медовый месяц.

Иногда они просто лежали рядом, затаившись в утробе ночи и подслушивая дыхание друг друга, иногда на Веру нападали приступы садомазохистских извращений, она еще заводила его одним словом или взглядом, но к концу пятого дня Хрустов попросил дежурного в гостинице купить в номер видеомагнитофон и обрадовал продавца видеокассет в рыбном магазине покупкой «крутой эротики» отвратительного качества.

То ли от физического истощения, то ли от умственного оцепенения, в котором он пребывал с момента удачного приземления на вспаханное поле кооператива «Золото Кубани», но на Хрустова, устроившегося у телевизора, вдруг накатило такое мощное дежа вю, что он за десять минут совершенно позабыл, где находится и сколько ему лет. Это случилось вдруг, он отвел взгляд от экрана с одновременно совокупляющимися двумя женщинами и двумя мужчинами и подумал, что в комнате что-то изменилось. Еще он подумал, что его подташнивает, то ли от консервов, то ли от удара бутылкой по голове, что пора перестать таращиться в телевизор и поехать на Арбат или на Горького снять девочку.

– У меня прыщи! Ты что, не слышишь, у меня прыщи, – его трясла незнакомая девушка, Хрустов несколько секунд вспоминал, когда и откуда он ее привел. – Хрустов, это безобразие, мы едим что-то не то. Посмотри на себя в зеркало, краше в гроб кладут!

На слове «гроб» Хрустов обнаружил себя в номере гостиницы, выключил кассету, посадил девушку на колени и раз пять произнес ее имя, а потом попросил, чтобы и она назвала его по имени, если помнит, после чего заказал бутылку водки и икры и надрался, мешая водку с красным полусухим, до галлюцинаций.

На следующее утро у него болела голова. Кое-как выбравшись из кровати – сдвинутые вместе две полуторные тахты, – Хрустов добрел до зеркала в ванной. Обнаружив в ярком прямоугольнике над раковиной совершенно незнакомую морду, украшенную неопрятной щетиной, Хрустов решил избавиться от этой морды и от боли в голове путем промывания мозгов оставшимся со вчерашнего вином. Употребив достаточно для усыпления головной боли, Хрустов решил разобраться с изображением в зеркале, для чего достал из дорожной сумки документы. Этот бодрячок с улыбочкой повидавшего виды супермена ему, конечно, знаком, но не до степени накатившего узнавания. Так… Вроде родной. Но кто эта женщина, которая напряженно смотрит с фотографии в паспорте, он вспомнить не мог. Смутным видением возникал образ худенькой девушки, почему-то выполняющей все его немыслимые прихоти в постели. Чтобы определиться окончательно, Хрустов опрокинулся на спину – он разглядывал паспорта, сидя на кровати, – протянул руку, задрал голову вверх и сдернул с женщины покрывало, сбросив его на пол. Под покрывалом… Хрустов медленно, помня о затаившейся боли в голове, сел и весь покрылся от страха испариной. Расправляясь зародышевой бабочкой, медленно протягивая перед собой руки и вытягивая со стоном ноги, на кровати потягивалась не то чтобы голая женщина… И девушкой ее тоже трудно было назвать. Сколько дают за совращение несовершеннолетних, Хрустов никогда не интересовался. Подняв вверх руки и растопырив пальцы, она смотрит несколько секунд на массивные кольца и грустнеет на глазах. Больше всего Хрустова удручает, что и кольца он помнит почему-то, и эти растопыренные пальцы вызывают у него смутные ассоциации, но он никогда не видел этого рыжеволосого подростка!