– Спасибо Вам.

– Мне-то за что?

– За то, что продолжаете ходить сюда, не бросаете его, не теряете надежды. Это вселяет что-то в меня, что-то сильное. Вы, Яна, для многих родственников в нашей больнице пример боевого духа. Вы уже стали той, на кого равняются. И спасибо Вам за это.

– Благодарить не за что. Это я виновата в том, что он здесь.

– Таких пациентов, как, м-м-м, позвольте так выражаться, ваш мужчина, считают балластом. Некоторые родственники перестают навещать их, едва узнают, что надежды нет, некоторые впадают в депрессию и не выходят из дома. А Вы… Вы просто воодушевляете остальных. Даете ту самую надежду.

– Если бы только Косте было от этого лучше, если бы он мог выздороветь от моих визитов, я бы дневала и ночевала здесь.

– А Вы думаете, ему не легче? – Геннадий Николаевич серьезно снял очки и отложил их в сторону. – Он без сознания, но не потерял способности чувствовать. Он ощущает Ваше присутствие. Поверьте. Я говорю как врач с богатым опытом.

– Вы правда так считаете?

– Да.

– Ну тогда… могу я навестить его?

Доктор откинул с запястья белоснежный рукав, прищурился и взглянул на наручные часы.

– Через двадцать минут он полностью в Вашем распоряжении.

– До скольки?

– Хоть до ночи. Есть вероятность, что сегодня-завтра он может прийти в себя. Если это случится, я хотел бы, чтобы Вы оказались рядом. Ведь Вы – единственная, кого он может узнать.

Сердце подсказывало, что Костя не придет в себя ни сегодня, ни завтра, ни через неделю. И сердце не ошибалось.

41. Константа

Константа – такой из объектов в некоторой теории, значение которого в рамках этой теории считается всегда одним и тем же.

– Здравствуй, милый.

Костино лицо сегодня было здорового смугловатого оттенка, как и всегда до аварии. Щеки и скулы заросли двухнедельной щетиной, что делало из моего Кости какого-то питекантропа. Длинный прямой нос и самые любимые в мире губы цвета красного дерева скрыты под кислородной маской. Густые черные ресницы надежно сомкнуты болезной дремотой. А мне так сильно хотелось сейчас, чтобы они внезапно распахнулись, как по волшебству, и на меня бы посмотрели его чудесные шоколадные глаза. Как я ждала этого. Но этого не происходило. Уже две недели.

И, раз этого до сих пор не случилось, то не случится уже никогда. Так сказал Геннадий Николаевич. Потому что чудес на свете не бывает. Но я пропустила это мимо ушей, даже плакать не стала, когда врач сообщил, что Костя в глубокой коме, и выйти из нее его организм не способен. Плевала я. Я продолжала навещать его как ни в чем не бывало, будто он вот-вот должен был проснуться. Хотя надежды не было, но я отказывалась признавать это.

– Неплохо ты сегодня выглядишь, а?

Я словно старалась сама себя подбодрить, присаживаясь с книжкой на стульчик между койкой и окном, который притащила сюда две недели назад, чтобы сидеть на нем и часами разговаривать с Костей, который меня не слышал, который не приходил в себя, который… был в коме. Я заставляла себя улыбаться, едва заходя в палату, улыбаться так широко, чтобы не сорваться и не расплакаться. Это стоило мне огромных усилий.

– Только что-то ты у меня зарос, как пещерный человек. Всегда любила твою бороду, но не до такой же степени.

Его матовый лоб блестел от жары, проникающей с улицы, челка слиплась на нем, мокрая от пота. Я вдруг вспомнила день, когда он пришел ко мне в больницу – такой же мокрый, вспотевший, разгоряченный на жаре. Я погладила его по лбу, откинув волосы назад, как он сам бы сделал, если бы только был в сознании.

– А помнишь, я лежала в больнице с воспалением легких, почти уже выздоровевшая, и ты ко мне пришел? Тогда было жарко примерно как сегодня. Ты пришел как раз в тот момент, когда я решила покачать пресс. Я еще увидела тебя вверх ногами и подумала: «О, боже. Он пришел ко мне!» Ты себе представить не можешь, как я была рада тебя видеть. Мы еще пошли прогуляться на улицу – ты меня подбил уйти без разрешения. Потом мы разговаривали о теме научного доклада, ели мороженое. Ты обляпался, – я усмехнулась и прижала книжку к груди, – а я вытирала твои брюки салфеткой. Весело было, когда я еще понятия не имела, что ты ко мне на самом деле испытывал.

Разговаривая с Костей, я смотрела только на него, точнее, ему в переносицу. Я каждый миг, клянусь богом, после каждого сказанного слова все эти дни, что навещала его, ждала, верила и надеялась, что он откроет глаза. Костя молчал. Костя не приходил в себя. Костя не открывал глаза. Неужели он не хотел этого точно так же, как я? Неужели он не чувствовал меня рядом и не боролся?

Моя фамилия звучала на устах не только у пациентов и посетителей больницы, но и у врачей. Я не сдавалась. Теперь, когда я победила всех, включая Катю и ее приспешницу, я просто не могла сдаться и опустить руки. Я даже сессию сдавала. Пусть на троечки, с пересдачами, но я ее сдавала. Готовилась здесь же – каждый день, кроме тех, когда был назначен зачет или экзамен, я приходила к нему в палату с книгами и готовилась вместе с ним.

Читала ему, комментировала интересные моменты, часто вдавалась в воспоминания… Но Костя молчал, лежа недвижимо и безэмоционально. И так целых две недели. Хотя в дни сдачи я тоже приходила к нему – с радостными новостями. Костя, я сдала, представляешь? Он не реагировал. Я заранее знала, что он не будет реагировать. Уже никогда. И это смирение во мне до удивления странно смешалось с упованием на чудо.

– Знаешь, мне, наверное, никогда не надоест вспоминать то, что происходило между нами. Как «до», так и «после». Я даже не могу определиться, какой период был прекраснее: когда я еще не ведала, что ты ко мне чувствуешь, когда мучилась, думая о тебе, или когда обо всем узнала и мучилась от чувства вины и паранойи. Любые моменты и помню досконально. И вспоминать их сейчас, здесь, с тобой – удовольствие для меня. Ведь я знаю, что ты меня слышишь, просто ответить не можешь.

Я отвернулась к окну и чуть не сорвалась. Сколько можно тешить себя несбыточными надеждами? Он меня не слышит, не видит и не ощущает. Мне больно смотреть на