Лягушка.

Лягушка, сидящая на черепе, поразила меня в самое сердце.

«Лягушку ты уже нашел», – сказала мне Анук, сидя наполу в «Monster Melodies». Я мог бы поклясться, что тогда, в середине мая,рисунка в ежедневнике не было и в помине. В нем не было ничего, кроме именивладельца на первой странице в правом углу – Thierry Francois. И единственнойзаписи, пристегнутой к тринадцатому мая – Salamanca?.. И никакого наброска слягушкой и черепом, еще тогда, в мае, я пролистал ежедневник до конца,восхитительно пустой ежедневник, ежедневник упущенных возможностей, беднягаТьери!.. Никакого наброска с лягушкой, но Анук уже знала о нем. И что означаетподпись под эскизом – plateresco? И не сама ли Анук…

От этого довольно заманчивого предположения я отказываюсь струдом. Анук никогда не училась в школе, плевать ей было на школу, я не знаюдаже, умеет ли она писать. Я не знаю даже о такой малости. Да и что бы мне далоэто знание? Образец почерка Анук, не более. От мысли о почерке веетумопомрачительным межзвездным холодом: слово «plateresco» написано не Анук. Егонаписал тот самый человек, который пристроил вопросительный знак к Саламанке ивывел на первой странице: Thierry Francois.

Его написал сам Тьери Франсуа, все четыре слова абсолютноидентичны: решительное «s», невнятное «а», первые части слов выглядятбодрячками, тогда как последние явно подвержены меланхолии. Полный упадок сил.

Слово написал сам Тьери Франсуа, никакой другой кандидатурыу меня нет.

Я сижу над чертовым ежедневником несколько часов, уговариваясебя успокоиться.

Мне нужно успокоиться. Или окончательно поверить в то, что ясошел с ума, а к этому я явно не готов. В пользу версии «я сошел с ума» говоритне только почерк. Почерк – еще полбеды, его можно и подделать, тридцать минуттренировки – и добьешься нужного наклона букв, еще час – и окончания слов будутвыглядеть меланхоличными. Почерк – еще полбеды, главная проблема заключена вчернилах. Тьери (или человек, подписавший первую страницу ежедневника, кем быон ни был) оставил следы на бумаге обыкновенной перьевой ручкой. Определить,какими именно чернилами он пользовался – темно-синими, черными илифиолетовыми, – не представляется возможным. По одной простой причине: онивыцвели.

Я сошел с ума – они выцвели от времени, так же, как ибумага. Я имею дело с выцветшим Тьери, выцветшей Саламанкой и выцветшимплатереско. Тридцать лет – срок немалый, старятся все, так почему бы непостареть чернилам?..

Я сошел с ума – ведь не было никакого рисунка, не былоникакого эскиза, никакого черепа, никакой лягушки, я не мог пропустить этустраницу, я столько раз листал ежедневник… Мне нужно успокоиться – в концеконцов, появление растительного орнамента должно иметь разумное объяснение:что, если слиплись страницы и я просто не заметил такой выдающийсяхудожественный опыт. Страницы слиплись, а потом (по причине, в которую мне нехочется углубляться) – снова расклеились.

Именно так, говорю я себе, именно так. Анук умерла бы сосмеху, прослышав о моих шашнях с неожиданно обретенной земноводной тварью.

Выяснить, что же такое платереско, удается при первой жевстрече с Линн.

Мы больше не встречаемся в букинистическом, она самазаезжает за мной на рю де ла Гранж на своем желтом «Фольксвагене-жуке». Каждыйраз я намереваюсь спросить у нее, выбросила ли она засохшие розы. И каждый раззабываю это сделать.

– …Вы не знаете, что такое платереско, Линн?

Вот уже полчаса мы сидим в «Фольксвагене» – и все из-задождя, самого настоящего ливня, наш побег из машины невозможен, хотя доближайшего кафе рукой подать. Если бы Линн припарковалась на другой сторонеулицы, мы бы уже пили кофе за столиком и разговаривали о книгах. Книжная теманеисчерпаема, к тому же в последнее время Линн почти не упоминает о своихбывших возлюбленных, она вообще предпочитает не говорить о прошлом, не знаю, счем это связано. Прошлое (если оно еще имеет для Линн хоть какое-то значение)надежно спрятано в коробках с пленками в аппаратных Французской Синематеки,время от времени мы ее посещаем. Линн – для того, чтобы в темноте зала сновапочувствовать себя двадцатилетней; я – для того, чтобы в темноте зала сноваубедиться: от мертвого Диллинджера мне не избавиться во веки веков. Анук большене шуршит попкорном у меня за спиной, возможно, мы посещаем разные сеансы.«Dillinger E'Morto» опротивел мне так же, как и сама ФранцузскаяСинематека, – до судорог в пальцах, до скрежета зубовного, но этоединственное место, где я могу встретить Анук.

Место, в котором встреча с Анук не светит мне ни при какихусловиях, – желтый «Фольксваген» Линн, глупо надеяться, что Анук вот так,за здорово живешь, возникнет на заднем сиденье, если уж и выбирать между«Фольксвагеном» и Синематекой – я выбрал бы Синематеку. Но особого выбора уменя нет – ливень слишком силен.

Будь он чуть послабее, будь Линн моложе лет на тридцать, мыне стали бы торчать в «Фольксвагене», всего-то и надо, что перебежать улицу.Двадцатилетней Линн это, несомненно, бы пошло – перебегать улицу под дождем:мокрое, облепившее фигуру платье выгодно подчеркивает заносчивую грудь,стройные щиколотки смеясь распугивают лужи, никакой косметики, никакого риска,что подведенные тушью ресницы потекут… Это пошло бы и тридцатилетней Линн, ноЛинн за пятьдесят, и она наверняка знает, что такое платереско.

– …Платереско? Странно, что вы спрашиваете меня обэтом.

– Странно? Почему странно?

– Ведь вы же испанец, Кристобаль. Вы должны знать, чтотакое платереско. Разве вы никогда не были в Саламанке? Платереско – этоархитектурный стиль. Саламанка – это рай для платереско.

– И вы видели этот рай?

– Энрике. Энрике учился в Саламанке.

Энрике, испанский друг Линн, как я мог забыть? Энрикезакончил университет в Саламанке, после чего ему и был подарен «Ars Moriendi».

– Расскажите мне о нем, Линн.

– Об Энрике? – Линн хмурится, я был прав, посленочи в букинистическом ей почему-то не очень хочется вспоминать о прошлом.

– О платереско.

Архитектура – не самая сильная моя сторона. И о платереско ямало что знаю. Кажется, платереско предшествовал барокко, во всяком случае – вИспании. Орнаменталистика, как основная деталь декора зданий. И вообще – обилиесамых разнообразных, в основном растительных, орнаментов. Тончайшая работа,почти ювелирная.

Линн испытующе смотрит на меня.

– Нуда… Ювелирная.

– Ведь ювелир по-испански будет платеро?

– Да, – с Линн нужно держать ухо востро, я едва непопался. – Платеро. Точно.

– Странно, что вы не догадались, что такое платереско.

– Значит, растительный орнамент, – теперь уже яиспытующе смотрю на Линн. – Но, надо полагать, и животные встречаются…