Пока привыкал к полумраку землянки, услышал, что по телефону кто-то уже говорит:

– …Подтверждаю! Двор Леонова находится в обладании противником!..

Подойдя ближе, разглядел на звонившем погоны прапорщика.

– Передайте, чтобы крепостная артиллерия открыла огонь по двору, – назидательно сказал Владислав, усаживаясь рядом.

Прапорщик положил трубку и взглянул на него.

– Уже, – ответил кратко. – Сейчас ударят. А вы… Простите, с кем имею честь?

Ну да, под этими тряпками разве кого узнаешь.

– Подпоручик Стржеминский из второй саперной роты.

– А, понятно… Ох, простите… Прапорщик Радке, 13-я рота.

– Еще офицеры в роте есть?

– Подпоручик Котлинский… Не знаю, правда, где он теперь…

– Он убит.

Голова прапорщика дернулась. Над маской тревожно сверкнули глаза.

– Вы уверены? – спросил с нажимом.

– Да. Все произошло на моих глазах.

– Тогда офицеров у нас больше нет… – потухшим голосом констатировал Радке.

Теперь голова его поникла, плечи опустились.

– А мы с вами на что? – спокойно произнес Владислав.

Офицер глянул исподлобья, как показалось, оценивающе.

Над окопами с ревом пронеслись тяжелые снаряды и упали неподалеку, прямо во двор Леонова, породив оглушительный грохот и земную тряску.

– Наверно, я должен передать вам командование как старшему? – прокричал Радке, пытаясь перекрыть весь этот шум.

Наклонившись к нему, Стржеминский крикнул в ответ чуть ли не в самое ухо:

– Бросьте, прапорщик! Это ваша рота, вам ее и вести. А я, если что, буду поблизости…

* * *

Едва на правом фланге третьего участка обороны, который накрыла крепостная артиллерия, осела поднятая разрывами земля, как в окопах 12-й роты появилось, наконец, долгожданное подкрепление. Солдаты с такими же замотанными лицами деловито разбредались по траншее, занимая позиции.

– Где ваш ротный? – услышал Чоглоков знакомый голос командира 14-й роты, прапорщика Тидебеля. – Из офицеров есть кто-нибудь?

Хотел окликнуть его, но проклятый кашель не дал произнести ни слова. Содрогаясь всем телом, подпоручик тяжело сполз по стенке окопа.

– Максимилиан! – навстречу Тидебелю выскочил Федотов, который был на другом конце редута. Живой, значит. Вот и ладушки…

– Здесь он!.. Максимилиан, сюда!

Подошли Федотов с Тидебелем.

– Немцев отбросили? – едва успокоившись, устало спросил Чоглоков.

– Так точно, господин подпоручик. – Голос Максимилиана звучал надтреснуто и глухо. Изредка прапорщик тоже подкашливал. И он, как видно, надышался газами, хоть и был в респираторе.

– Кто теперь справа?

– Восьмая рота.

– А за дорогой?

– Тринадцатая.

– Молодцы… – Чоглокова опять затрясло в приступе кашля.

Маска совсем высохла. Валентин вылил на лицо командира остатки воды из своей фляги. Подпоручик с благодарностью кивнул.

– Что теперь? – спросил у Тидебеля, когда отпустило.

– Мне приказано взять деревню Сосня. Одну полуроту оставлю здесь, а с другой пойду туда.

– Этого мало.

– Хватит. Наши орудия хорошенько побрили там германцев.

– Нет, – Чоглоков упрямо боднул воздух. – У меня меньше сотни солдат. Сами не выбьем, но с вашей полуротой…

– Хорошо, идемте с нами.

– Вы не поняли, прапорщик. Атаку возглавлю я.

Видя, что Тидебель порывается возразить, подпоручик отрезал:

– Не спорьте! Вы остаетесь на этом участке и держите оборону. Это приказ… Где там полурота ваша? Давайте ее сюда…

Кому-кому, а Валентину приказывать не пришлось. Он понял все без лишних слов и молча пошел собирать людей. Шестьдесят четыре солдата – все, кто выжил, вся 12-я рота.

Окинув эти жалкие остатки припухшими, раскрасневшимися глазами, Чоглоков сказал:

– Ну что, братцы, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Послужим напоследок царю и Отечеству. Выбьем германцев из Сосни… Это последнее место, где они пока держатся. Покажем силу оружия нашего и несгибаемость духа русского…

Он трижды перекрестился. Крестились и солдаты, стягивая фуражки, если у кого были.

Подоспела полурота Тидебеля, вместе с которой двинули по ходу сообщения в сторону четвертого участка, к Сосне.

Трупы… Всюду трупы. Где стояли на своих местах солдаты, там и смерть приняли. Кто-то, как видно, пытался бежать от ядовитого тумана, но недалеко ушел – остался за линией траншей, задохнувшийся, а то и застигнутый пулей либо снарядом. Страшно было смотреть на это. Страшно и больно. В груди будто все огнем жгло. Не столько от газа, сколько от злости, от ненависти лютой к врагу, посмевшему сотворить подобное зверство.

…Схватка была горячей, хоть и короткой. Немцы пробовали сопротивляться, но стреляли вразнобой, куда попало. К тому же сами потравились преизрядно. Как бы там ни было, снова текла русская кровь, щедро смешиваясь с немецкой.

Взяли в штыки. Германцы, как всегда, не выдержали ближнего боя. Их выбили из деревни, захватив пятнадцать пленных, горы амуниции, много винтовок и полевого телефонного кабеля. В общем, к девяти часам утра удалось полностью овладеть Сосненской передовой позицией, вернув себе все до единого укрепления.

Оглядываясь вокруг, Буторов никак не мог унять тупую, ноющую боль в сердце. Разум упрямо отказывался воспринимать виденное. Повсюду творился самый настоящий хаос. Площадки Центрального форта, все до единой, покрывал живой ковер из людей. Они копошились, ползали, корчились, кусая землю, мучаясь и умирая в страданиях. Сюда свезли порядка тысячи отравленных. Посеревшие, землистые лица. В бездумно мечущемся взоре смесь боли, отчаяния и желания поскорее умереть. Глаза неимоверно выпучены. Казалось, еще немного, и они окончательно вылезут из пухлых, раскрасневшихся век. Животы вздулись. Было страшно и больно на все это смотреть.

Не менее страшен был вид желто-зеленых трупов, которыми траншеи оказались буквально завалены. А уж там, куда смогли добраться немцы, картина предстала и вовсе удручающей. Мало того, что многие тела русских солдат сплошь исколоты штыками, так еще и лица изуродованы. Кто без носа лежал, кто без глаз, а у кого прикладами все лицевые кости переломаны.

Но даже среди этого месива трупов нет-нет да и попадались живые. В одном из окопов студенты-медики достали из-под груды остывающих тел чудом уцелевшего солдата. Сам он выбраться не мог, только дергался и кричал, матерясь, почти сорвав голос.