Вскоре после этого я переехала в более скромную квартиру в девятом округе. Прежняя и всегда-то была слишком большой, а в последнее время я бродила по ней из комнаты в комнату, словно пыталась найти моего мужа. Случилось так, что мое новое жилье находилось недалеко от мастерской моего сына, а также от квартиры, которую он снимал, чтобы время от времени ночевать в городе. Дети навещали меня по четвергам. Я отмечала этот день на календаре звездочкой. Камиль обычно нес на руках девочку, а сына держал за руку. Он был ласков с детьми и общался с ними точно так же, как его отец.

– Ничего, что мы такой толпой? – спрашивал меня Камиль. – Дети не утомят тебя? – Своего сынишку он называл Сурком – как когда-то и я называла его самого.

– Ты думаешь, я совсем уж древняя старуха? – спросила я.

– Да, думаю, – ответил за него сынишка. – Тебе уже сто лет, ты очень старая коза.

Я против воли рассмеялась. Мне нравилась нахальная непосредственность мальчишки.

– Это ты учил его хорошим манерам? – обратилась я к сыну. – Или, может быть, твоя мама сказала тебе, что я коза? – спросила я мальчика, который засмеялся и спрятался за папу, выглядывая оттуда и ухмыляясь.

– Не обижай бабушку, – сказал Камиль и, наклонившись, поцеловал сына в макушку. – Они очень любят бывать у тебя, – сказал он мне.

– Почему бы и нет? – отозвалась я.

Он засмеялся и трижды поцеловал меня, как было принято у нас на Сент-Томасе.

– Не позволяй им садиться тебе на шею.

Сын оставлял мне детей рано утром и приходил за ними вечером, после работы в мастерской. А их мать была, наверное, довольна, что может хоть один день спокойно отдаться многочисленным домашним делам в отсутствие детей, крутящихся под ногами. Она была не против, чтобы старая коза частично сняла с нее заботу о детях. Тем лучше. Я любила сидеть с ними в гостиной и рассказывать истории из моей тетради. Внучка, конечно, мало что понимала, но мальчик слушал каждое слово, широко раскрыв глаза. Я рассказывала им об оборотнях, которые не умели считать до ста, о рыбе, вылезавшей на берег и превращавшейся в лошадь, и об ослике по имени Жан-Франсуа, который умел говорить.

– А вот и неправда, – авторитетно возразил мне внук. – Ослы не разговаривают. У нас был один. Мама говорит: дай ослу сена, и он будет доволен.

– Ну, может быть, во Франции так и есть, – сказала я, пожав плечами. – А на Сент-Томасе ослы разговаривают.

– По-английски? – спросил он.

Итак, он поверил мне, несмотря на то, что ему говорила мама. Это обнадеживало.

– По-французски.

Внук удовлетворенно кивнул. Раз по-французски, то все возможно. Он был очарователен и практичен. Со сном у него проблем не было. Он улегся на кушетку, я накрыла его шелковым зеленым покрывалом.

– Я в океане, – сказал он.

– Вот и плыви в свой сон, – ответила я, убрав яркий свет.

Когда моя маленькая хорошенькая тезка, лежавшая на кровати, начинала вести себя беспокойно, я ложилась рядом с ней. Она не очень хорошо спала, но хорошо слушала. У нее были красивые темные глаза и рот, напоминающий розочку. Я рассказала ей историю о женщине, которая жила с черепахами и сопровождала меня на всем пути через океан, устроившись под днищем судна. Спала она, обхватив якорь своими длинными белыми руками, ела рыбу и моллюсков и избегала солнечного света, а если плыла самостоятельно, то у самой поверхности воды, под волнами. Когда на борту начинал играть струнный квартет, направлявшийся в Париж, она подплывала ближе, и еще ближе в тех случаях, когда капитан корабля демонстрировал свою коллекцию акварелей в розовых, желтых и абрикосовых тонах, чисто человеческих, которые не увидишь под водой. Как-то у одной из пассажирок пропало платье, а вечером я заметила плывущую рядом с кораблем шелковую юбку, поднимавшуюся и опускавшуюся с волнами. Женщина никак не могла сделать окончательный выбор между миром черепах и человеческим; по ночам я видела зеленые сложенные внахлест панцири примерно сотни ее подруг, плывущих в некотором удалении от судна.

Когда Камиль заходил за детьми после работы, девочка часто спала на моей кровати. Он удивлялся тому, как крепко она спит у меня. Я отвечала, что маленьким детям надо спать, чтобы мечтать. Думаю, маленькая Рахиль мечтала о тысяче разных маленьких чудес, и ей грезилась женщина-черепаха с нашей родины. Мой сын, приходя из мастерской, пах скипидаром, это был несмываемый запах. Он уже считался знаменитым художником, хотя и не отказался от своего радикального образа мыслей, а его поклонники-радикалы хотели приобретать его картины бесплатно. Я ежемесячно выписывала ему очередной чек. Он был далеко не транжирой. Одевался в старье, висевшее на его худой фигуре, как на вешалке, обувь носил не новую, а отремонтированную, и предпочитал съесть яблоко, нежели потратить деньги в кафе. Он был прежде всего семейным человеком, хорошим мужем и заботливым отцом. Желая жениться на моей кухарке, он хотел получить мое благословение. Я понимала его. У меня были такие же желания. Может быть, именно поэтому он позволял мне проводить столько времени с его детьми – а может быть, потому, что видел, как глубоко я люблю их. И хотя я все еще заставляла их ждать моего одобрения, я отдавала себе отчет в том, что в конце концов мне придется принять их союз ради этих чудных детей. Каждый четверг я готовила им на обед фонджи. Я наняла кухарку по имени Аннабет, тоже приехавшую с Сент-Томаса. Она знала все старые рецепты и даже делала из местной земляники напиток, очень похожий на ром с гуавой. К тому же она и пекла замечательно. Я уже не раз относила ее кокосовый торт Коэнам.

– Вы не хотите угостить своих внуков чем-нибудь получше овсянки? – не раз спрашивала меня Аннабет. Но нет, я не хотела ничего другого. Когда я сказала Жестине об этом предложении кухарки, она засмеялась. Она тоже делала для своих внуков фонджи. Эта каша всегда помогала и помогает сохранить здоровый дух в здоровом теле.

Теплыми вечерами мы с Жестиной часто гуляли по берегу реки. Близилось лето, Фредерика не было со мной уже несколько месяцев. Но во сне он приходил ко мне, ложился рядом, обнимал меня, и я слышала жужжание пчел. Время бежит быстро. Скоро уже наступит июль, небо будет голубым, а от посыпанных гравием дорожек в саду Тюильри будет волнами подниматься жар. Переезжая на новую квартиру, я привезла с собой и розы из сада. Я посадила их во дворике дома. Весной и летом они постепенно бледнели и чахли на ярком солнце, а затем, при правильном уходе, переживали второе цветение в августе. Мы с Жестиной, сидя в плетеных креслах, смотрели, какие цветы распускаются – красные или белые.

Нам нравилась тишина на берегах Сены, и мы часто прогуливались по тропинке вдоль реки. Париж хорош в любую погоду, хотя нередко мы вспоминали, как сидели у нас на острове всю ночь под открытым небом и не чувствовали никакого холода, а в дождь я распахивала окно. Как-то вечером во время нашей прогулки погода удивила нас, резко изменившись, как меняется на Сент-Томасе, когда налетает ветер из Африки. Неожиданно хлынул зеленый дождь, такой холодный, что нас стало трясти. Таких дождей у нас дома мы не знали, это была сплошная завеса воды, из-за которой почти ничего не было видно. Мы побежали к какому-то туннелю и, задыхаясь, со смехом спрятались в полутьме. На мне была шляпа с перьями и черное пальто Фредерика, без которого я никогда не выходила, и уже спрашивала сама себя, что же я буду делать, когда наступит лето. Может быть, буду надевать под свою одежду его рубашку, в которой я спала.