что, если Ника погибла, то он себе этого не простит.

Один, молодой, но уже растерявший часть шевелюры и былой задор, мужик, вчера так и сказал:

— Чего ты упираешься, все ж понятно, скажи и легче станет.

Все, как в прошлый раз. "Скажи и станет легче". "Признайся и получишь меньше", а верить, что признаваться ему не в чем, никто не хочет.

Сегодня все тоже. Третий день кряду все то же. Кабинет с серо-зелеными стенами, стол, пыльное жалюзи и следователь в серо-зеленом, под цвет стен, костюме. И вопросы те же. Ответы, впрочем, те же. Да. Нет, не знаю.

— Зачем ты убил Егорина?

— Я не убивал.

— Вы поссорились?

— Я не убивал.

— Вы пили. Потом поссорились, у тебя оказался пистолет и ты выстрелил. Подружку пришлось убрать, как свидетеля, так?

— Нет. Не так.

— А как? — У следователя были примечательные глаза цвета линялой мыши: не серые, не голубые, не белые — в природе не существует белых глаз — а именно такие вот непонятно-линялые. Зато ум в них светился крысиный, ведь не даром говорят, что крысы умнее собак, и хитрее, и гораздо более жестоки. Впрочем, жестокости Иван Юрьевич не проявлял, наоборот, был терпелив и любезен, курить разрешал, и в самый первый день, когда похмелье, сопряженное с шоком, скрутило подследственного в бараний рог, таблеткой помог. Теперь Иван Юрьевич рассчитывал на ответную любезность в виде чистосердечного признания, но, вот беда, признаваться Салаватову было не в чем.

— Вас там было трое.

— Трое.

— Егорин, Камушкевич и ты, правильно?

— Правильно.

— Егорин убит, Камушкевич пропала. Остаешься ты. Правильно?

— Не правильно. — Тимур отвернулся, чтобы не видеть этого внимательного взгляда. — А эта, ну, которая заявила, она тоже была!

— Была. — Согласился Иван Юрьевич, закуривая. От запаха сигаретного дыма рот наполнился слюной, курить хотелось неимоверно, но унижаться и просить Салаватов не станет. Конечно, может, Иван Юрьевич и догадается угостить, хотя вряд ли, видно, что своим упрямством подследственный конкретно его достал.

— Была, только вот часа через два после убийства.

— Зачем она вообще приперлась?

— Ну… Хотя, чего уж там. Был звонок от мужа, который кричал что-то невнятное, потом ей показалось, будто она услышала грохот, и связь оборвалась. На ее звонки супруг не отвечал, вот госпожа Егорина и забеспокоилась. Помчалась на остров, наняла перевозчика, зашла в дом и увидела труп своего мужа. Кстати, у дамочки хватило мозгов тихо убраться с острова. Теперь понимаешь, что тебе деваться некуда? Доказательств выше крыши.

— А, если она раньше приехала? Убила, уехала назад и устроила спектакль со звонком.

— Ну, — Иван Юрьевич стряхнул пепел прямо на бумагу, поморщился и ладонью смахнул на пол, — оно, конечно, бывает и такое, только остров — это ж не дом, до него так просто не добраться, а записи в журнале аренды совпадают со словами гражданки Егориной. На остров она приехала после убийства, понимаешь?

— Может, она не на станции лодку брала. — Салаватов чувствовал себя мамонтом, тонущем в бездонной смоляной яме. С каждым новым вопросом, с каждым новым доводом, он все глубже погружался в вязкую черную смолу. Скоро она залепит глаза, затечет в уши, забьет нос и рот, оставив его слепым, глухим и беспомощным перед лицом правосудия.

Вопрос, кто дает право судить?

Ответ… Ответа нет.

— Будь спокоен, проверили все окрестные деревни, никто за лодкой не обращался.

— А если она с мужем заранее договорилась? Если это он ее привез?

— А назад как? По воде, аки по суху? Его катер на месте, у причала стоит, так что, кончай Ваньку валять, давай, бери бумагу и пиши, за что ты их убил, и куда тело спрятал!

— Я — не убивал!

— Твою ж мать! — Иван Юрьевич вспылил и даже кулаком по столу ударил. — Слушай, вот ты мне скажи, чего ты добиваешься?

— Чтобы вы мне поверили.

— А ты бы сам себе поверил? — Иван Юрьевич залпом осушил стакан воды, платом вытер вспотевшую шею и вздохнул, показывая, насколько ему надоело возиться с упрямым мужиком, который в упор не видел, чем ему грозит его упрямство.

— Нет.

— Тогда чего от меня хочешь.

— Хочу, чтобы поверили.

— Во вселенский заговор против какой-то девчонки, жертвой которого пал Егорин? Да кому она нужна была, кроме тебя.

— Не говорите "была". — Салаватов не чувствовал ни злости. Ни раздражения, ничего, кроме вселенской усталости. Словно великий титан атлант ушел, бросив весь небесный свод на плечи Тимуру. — Она жива.

— И где ты ее прячешь? — Следователь тоже устал, устал настолько, что готов был согласится с чем угодно.

— Не знаю. Это не я, это Марек… Его жена… Лара… Не знаю.

— Хорошо, где ее могут прятать?

— Не знаю.

— Слушай, ну ты же нормальный человек, этот… — Иван Юрьевич щелкнул пальцами, вытряхивая из памяти нужное слово. — Адекватный ты, должен понимать, что хрень несешь. Ты ее убил, ты и закопал где-то, скажи где, и я отстану.

— Не скажу. Я… Я покажу. В лесу.

— Закопал?

— Закопал. Объяснить сложно.

— Показать сумеешь?

— Сумею. — Салаватов закрыл глаза. Если Ника умерла, то он сядет. Но следственный эксперимент — единственная возможность выбраться на остров. Почему он раньше не додумался! Идиот! А, если за три дня с ней случилось непоправимое?

— Значит, признаешь, что Егорина и Лютову убил ты?

— Признаю. — Отступать поздно, да и не позволят отступить — вон какая у следака рожа довольная.

— А я предупреждал. — Вякнула Сущность, и тут же исчезла.

— Ну, Тимур Евгеньевич, рассказывайте, не стесняйтесь.

— Мы пили. Сначала коньяк, потом ликер… Кажется, ликер. Ника… Лютова ушла наверх. Егорин в разговоре стал ее оскорблять. Мне это было неприятно, я попросил его прекратить, но он лишь раззадорился. — Салаватов замолчал, собираясь с мыслями. Рассказ должен вписываться в общую картину преступления, иначе не поверят. Так, Марек лежал на диване. Знать бы там его убили или просто перетащили на диван? И тут небо, смилостивившись, послало подсказку. Иван Юрьевич, обеспокоенный паузой, спросил.

— Когда он вышел, ты пошел за ним.

— Да. Я пошел за ним. Взял пистолет.

— Где?

— В кармане. Я принес его раньше.

— Зачем?

— Хотел пострелять по мишеням. Впечатление произвести.

— Понятненько, значит, ты взял пистолет и…?

— И выстрелил. Он упал. На шум выглянула Ника. Начала кричать, что я убийца, стала угрожать милицией. Я хотел ее догнать, успокоить, а она вдруг побежала. Я испугался, что Ника сдаст меня, и выстрелил в нее. Решил убраться в доме. Сначала перенес ее, она легче, потом вернулся за Мареком, а тут как раз менты приехали. Место, где Ника лежит, я покажу.

— Сразу бы так,