Олсуфьев, Протопопов, супруги П., стокгольмский банкир Ашберг и немец Варбург, прикомандированный к германскому посольству как консультант по продовольственным делам. Его брат был банкиром в Гамбурге. Часа полтора длилась интересная беседа.

Варбург высказал мысль, что Германия ничего против России не имеет, что дальнейшее продолжение войны бесцельно, что войну вызвала Англия, что она одна извлечет из нее пользу, что она хочет мирового господства и что дружба с Германией дала бы России гораздо больше, чем союз с Англией, что Англия не позволяет государю заключить сепаратный мир. Все развивалось красиво, логично, хотя кое-кто противоречил, и, наконец, все разошлись так же просто, как сошлись.

По приезде в Петроград Протопопов, со свойственным ему легкомыслием, рассказывал повсюду о стокгольмской беседе, причем мало-помалу придал ей некое серьезное значение, которого она не имела. Разговор заинтересовал министра Сазонова. Он пригласил к себе Протопопова, доложил государю, и государь по совету министра вызвал и Протопопова, и Олсуфьева. Протопопов подробно доложил обо всей поездке группы и передал с точностью разговор с немцами. Он произвел на государя самое хорошее впечатление. Сам же Протопопов был положительно очарован его величеством и, как любил повторять затем, «влюбился» в государя. Беседой заинтересовались и обе императрицы.

Граф Д. А. Олсуфьев, камергер, член Государственного совета по выборам от Саратовского земства, один из инициаторов Прогрессивного блока, богатый человек, либерал и большой говорун, был лично известен их величествам. Его родственница состояла при великой княгине Елизавете Федоровне. Он знал всю свиту. Был приглашен к высочайшему столу. Свита хотела, чтобы и он рассказал государю о поездке парламентской группы. Гофмаршал Долгорукий учил его: «Когда после обеда в саду государь на тебя уставится, ты подходи и начинай…»

«Кончился обед, — рассказывал мне граф, — все в саду. Государь гулял с Лейхтенбергским. Потом остановился и смотрит на меня. Я и решил, что государь „уставился“, по выражению Вали Долгорукого, и подошел. Мы отошли в аллею. Государь стал расспрашивать про поездку и просил рассказать попросту. Я и доложил свои впечатления».

Англичане поразили графа своей национальной силой, сознанием ее, верой в нее. Французы — героизмом. Бриан был очень важен, высокомерен, даже не предложил сесть. Пуанкаре просил передать его величеству, премьеру и министру путей сообщения Трепову просьбу, чтобы Мурманская дорога была закончена к осени. Министры были предупреждены. Но ни один из них не доложил об этом государю. Государь вспомнил Пуанкаре, как тот предвидел войну и говорил: «Ваше величество, я чувствую войну в воздухе».

Государь спросил графа, не видел ли он Альберта Томаса, и, услыхав «нет», сказал: «Жаль, что вы с ним не познакомились, это замечательный человек». Разговор продолжался 25 минут. Подбежал наследник. Олсуфьев не удержался сказать: «Ваше императорское величество, какая прелесть ваш наследник цесаревич». Государь улыбнулся и ответил: «Это единственное мое утешение».

Граф Олсуфьев был очень доволен беседой. Государь показался ему «здоровым, очаровательным, тонким человеком». Про разговор с немцами в Стокгольме Олсуфьев не говорил. Графу показалось, что в Ставке на государя очень давили представители иностранных держав. Давили, скажем, мы, старались влиять, но и только. Никто так твердо и самостоятельно не вел русскую национальную линию с иностранцами, как император Николай II. Слабость в этом отношении Сазонова, его угодничество перед союзниками были одной из причин его увольнения. Этой излишней угодливостью страдала Ставка великого князя Николая Николаевича.

Граф Олсуфьев был принят императрицей Александрой Федоровной. Императрица показалась ему сухой, холодной, не знающей, о чем говорить. Это неудивительно. Царица считала графа москвичом и близким к оппозиционному окружению великой княгини Елизаветы Федоровны[99]. У императрицы Марии Федоровны прием графа был теплый, симпатичный, обаятельный.

Зимою 1916 года граф Олсуфьев оказался в явной оппозиции правительству. Одна из его речей в Государственном совете была очень резка.

21 июля вернулся из отпуска мой начальник генерал Воейков. Его возвращение произвело настоящую сенсацию. В ту поездку он, кажется, кончил с финансированием своей Куваки. Он показал чек на миллион рублей наследнику, с которым очень дружил. Наследник побежал и рассказал о миллионе государю, свите и всей прислуге. Вскоре все только и говорили о Воейкове, Куваке и о миллионе. Мы, подчиненные генерала, кажется, радовались больше всех, что он разделался наконец с Кувакой, которая так много вредила ему в глазах общества.

27 июля в Могилев вновь приехала царица. Ей снова нездоровилось. Накануне своего отъезда государыня видела у Вырубовой старца. Он лишь за несколько дней перед тем вернулся из Сибири. Он уже успел передать через Вырубову, что на фронте не надо очень упорно наступать. Что все равно победа будет на нашей стороне. Не надо лишь торопиться. Это только увеличивает потери. Царица привезла и лично передала Алексееву образок от старца.

Пробыв в Могилеве неделю, царица уехала 3 августа в Царское Село. Это был период прилива религиозного увлечения старцем.

Он совпадал обычно с его отсутствием. Вызывался предстоящим отъездом. 6 августа царица видела старца у Вырубовой. Он передал для отсылки государю привет и цветок. 7-го царица исповедовалась, а 8-го причащалась. 9-го Распутин уехал в Сибирь. С ним поехали его поклонницы: Вырубова и Ден[100]. Они ехали в Тобольск поклониться мощам вновь прославленного угодника. Перед отъездом Распутин имел длинный разговор со Штюрмером и советовал ему видеть почаще царицу и советоваться с ней по всем делам государственным. «Она, ты знаешь, парень, ух какая, все знает, все понимает лучше нас» — так говорил старец.

Совет этот Штюрмер выполнял усердно. В этот период по Петрограду пошла сплетня, что царица хочет быть регентшей, дабы облегчить [долю] уставшего государя. Слух шел от одной дамы, близкой Штюрмеру, и потому считали его верным. Слух дошел и до иностранных посольств, которые легкомысленно верили ему, слишком полагаясь на своих светских информаторов обоего пола. У посла Палеолога эти сплетни отразились даже в его воспоминаниях, изданных в Париже, не к чести серьезного автора-дипломата.

В начале августа Румыния, после долгого колебания и бесконечных переговоров, стала на сторону союзников. Штюрмер считал это своим дипломатическим успехом. Кто знал, как работал над этим Сазонов, подсмеивались. Генерал Алексеев смотрел на присоединение к нам Румынии пессимистически. Румынская армия была в весьма плохом состоянии. Была не обучена и плохо снабжена всем необходимым. Присоединение Румынии к союзникам только лишь увеличивало длину нашего фронта войны и возлагало на Россию новую тяжелую обязанность по охранению румынской территории и помощи румынской армии. То была тяжелая для нас обуза. Военные, понимавшие дело и знавшие истинное плачевное состояние Румынии, бранились. Дальнейшее показало, насколько эти пессимисты были правы. Вскоре в