новобранец! Как ни скрывался, а не я один подметил слезу на глазах его. Что ж! Оно и не стыдно уронить слезу на чужбине: всяк знает, что ни от чего другого, ни по ком другом, как по родине. Вот хоть бы и я: век изжил, как собака, на чужой стороне, чуть помню, да где! И совсем не помню, – знаю только по рассказам Днепр; да душа-то крепко помнит его; она знает откуда пришла, туда и просится. А казалось, чего бы? И тут было приволье, река – глазом не докинешь с берега на берег, рыбы вдоволь, плеса – что озера, и небо то ж и вольности были: свой бунчук, свое знамя; не были раями; у нас были раи, и веру нашу чтили… да Днепр-то наш! Да наша слава казацкая! Ах, только, горько брате!.. Уж лучше бы не вспоминать, да так к слову пришлось.

Старик умолк, но вскоре оправился и продолжал:

«Пора», – сказал Павел, вскочив как бы сам не свой. Он вынул туго набитый кошелек и, отдавая старшему на громаду, велел сказать, что давно не был так счастлив, как между нами. Потом осмотрел каждого поочередно словно всю внутренность хотел высмотреть, опять подошел ко мне, ударил по плечу, да и говорит: Марш! – Марш, так марш! Я перекрестился и сел в лодчонку, он со мной, и пошли! Он правил рулем, я веслами.

Мы шли молча, чтобы не дать о себе вести врагу, – а шли прямо к нему, – да и о чем нам было толковать между собой: товарищ, как я узнал дорогой, только и смыслил одно слово по нашему, а я и того не знал по ихнему. Лодчонка бежала и вертелась под рулем и веслами, словно шаловливая рыбка. Огни наши чуть маячили издали, а потом и совсем пропали. Вдруг, Павел приостановил лодку, оглянулся кругом, вытянул шею, прищурил глаза, наторочил уши, словно степной конь, послышавший хруст сухой травы под ногой зверя, потом круто поворотил рулем, как видно для того, чтоб шнырнуть в камыши; плеск весел в стороне послышался ясно и мне; я было спросил знаками не идти ли назад, но он только кивнул рукой, убавил ход, и мы пошли вперед, как ни в чем не бывали. Сзади нас показались две лодки; они шли одна к другой, видимо стараясь отрезать нам возврат к своим. Что ж, думал я, мое дело сторона: дело подчиненное, а убьют, он будет в ответе!

С каждым взмахом своих двенадцати весел, неприятельские лодки становились к нам ближе и ближе, а мы все убавляли ходу, как бы поджидая их; между тем, всякий раз, как я посматривал на Павла, он только говорил: «Вперед!» И держался прямо на семидесяти-пушечный корабль. Дьяволы! – подумал я, – не изменщик ли какой! Да еще моими руками творить свое нечистое дело, покосился на него исподлобья, что ж? Глядит так прямо, так повелительно, что мне самому стало стыдно за себя.

Лодки приблизились на человеческий голос и стали окликать нас; это были запорожцы, служившие у турок, и Павел дал мне знать, чтоб я отвечал, как сказано мне было прежде. Я поразговорился. Запорожцы, слыша мои ответы и видя нашу беспечность, никак и не подозревали злого умысла; они приняли нас за своих и попросили водки; Павел перекинул им баклагу, а сам, пока те пили, прислонился к рулю, будто ни о чем не думал, а было о чем подумать!

– Видно с приказом каким к аяну? – спросил меня рулевой запорожец.

– Нет, соль везем на капитанский корабль, – отвечал я.

– Да знаете ль вы отклик?

– Где же нам знать? Мы с острова.

– Так, пожалуй, турок, с переполоха пулей пустит.

– Э, кто станет стрелять в двух человек, что прямо на корабль идут: вот хоть бы и вы, например.

– Мы другое дело! Мы и по чутью узнаем своих, а те, безмозглые, только по кличке.

– Ну, так скажи, коли знаешь, ваш отклик!

– А черт его знает! Какой-то мудреный.

– То-то и есть! – сказал я, повидимому равнодушно, а по сердцу кошки скребли.

– Не знаешь ли ты, Пархом?

– Спроси Ивана грамотного: это его дело.

И тот нам, наконец, сказал отклик.

Павлу только то и нужно было, а сидит себе хоть бы глазом смигнул, как бы совсем не до него дело; отклик был турецкий, и он хорошо понял его, потому что разумел по-турецки. Я с роду не видал такого человека; где не нужно – лоза лозой, где нужно – камень камнем! Как размыслю теперь: Господи, твоя воля! Как я вверился человеку, да еще нехристу, что вот казалось так прямо и вел в руки врага, да на измену; а тогда как-то верилось; махнет рукой – так слушаешься, как командирского голову. Уж видно иные люди так и созданы для команды.

Скоро мы пришли к неприятельскому флоту. Словно город какой стоял он на якоре; целый лес мачт! Нас окликнули, и Павел отвечал по-ихнему. Мы шмыгали между кораблями, что чайка; кто погрозится на нас, кто пропустит молча; где ползком, где нахрапом, казалось уже все высмотрели и пора бы домой, нет: пристали к восьмидесяти-пушечному кораблю.

– Везем соль на капитанский корабль, – говорит Павел, стоя у самой кормы, – не надо ли вам?

Он еще о чем-то потолковал и мы отъехали. Гляжу: надпись мелом, на черном поле корабля; буквы в четверть; я так и захохотал: это его штуки! Проказник! Словно на гербовом листе руку приложил, свидетельство дал, что действительно тут был своей персоной. На заре вся наша флотилия увидела надпись, потому что турки и не догадались стереть ее; тут было сказано по французскому: «Сжечь. Павел Джонз». И он после сам исполнил свой приказ. Не могши одолеть корабль, в который впился, как пьяница, он зажег его и потопил.

Вышедши из-под выстрелов неприятельской флотилии, мы сняли тряпье с весел и пустились уже не ходом, а летом, прямо к Нассаусскому, с отчетом. Никто из турков и не подозревал, что за гости у них были; только одна сторожевая, крайняя к нашим линиям неприятельская лодка, окликнула было нас на обратном пути; мы не хотели ей отвечать; стоило время терять? Она пустила в нас ружейный залп, – мы посмеялись; тем дело и кончилось».

Известно, какой успех имело смелое предприятие Нассауского, которому так деятельно способствовал Джонз и граф Роже де-Дама (Roger de Damas). Шесть неприятельских кораблей было взорвано на воздух, два взято; почти весь флот турецкий был истреблен и сам капудан-паша спасся в рыбацкой лодке. Четыре тысячи турков взято