в плен. Суворов много способствовал этой победе удачным действием своих батарей с суши. К той же экспедиции принадлежит отважный подвиг Рейнгольда фон-Сакена, взорвавшего на воздух свою дубель-шлюпку, чтобы не достаться в руки неприятелю. Каких подвигов не было в то время!

Деятельность Джонза кипела; она требовала новых битв, новых подвигов славы, а для простого волонтера они не всегда могли представиться; притом же и сам пылкий Нассау очень жаловался на систему медлительности Потемкина, как он называл ее. Джонз прибыл в Петербург. Принятый милостиво Государыней, допущенный ко двору Ее, ласкаемый главнейшими знаменитостями того времени, он возбуждал все более и более зависть своих врагов. Против него составился целый заговор; английские офицеры и негоцианты заводили беспрестанные с ним ссоры; наконец, на него подали самый черный донос и жертвой доброго имени одной четырнадцатилетней девочки, хотели погубить заслуженного воина. Интрига была ведена очень искусно. Государыня запретила Джонзу являться во дворец, а через несколько времени назначила над ним военный суд. Положение его было ужасно. В комиссии заседали несколько английских офицеров и мнение их было заранее известно. Напрасно Джонз обращался к своим друзьям, желая довести истину до ушей Императрицы: обвинение сопровождалось ужасными свидетельствами, и никто не отваживался на такой подвиг; более того, ни один адвокат не взялся писать для него бумаг и самый слуга оставил его. Джонз был покинут, одинок в этом многолюдном городе.

Есть минуты отчаяния всесокрушающего, перед которым невольно цепенеет человек, о которое разбивается самая мощная отвага. Так горный поток кипит и рвет скалы на пути своем, но встретив бездну, низвергается в нее.

Сегюр, которого Императрица любила за благородный рыцарский характер, не всегда, впрочем, согласовавшийся с званием, в которое он был облечен, узнав о положении Джонза, поспешил навестить его, и нашел его в ужасном положении; заряженный пистолет, лежавший перед ним, показывал ясно, на что решился он. – Вот собственные слова Сегюра[42]. «Прибегните к своему мужеству, – сказал я, – разве вы не знаете, что жизнь, как и море, подвержено бурям, и что счастье гораздо капризнее, чем самый ветер. Если, как я надеюсь, вы невинны, идите смело против невзгоды; если по несчастью, вы виноваты, говорите откровенно: я все сделаю, чтобы спасти от угрожающей беды.

Джонз был тронут до глубины души моим участием. – Клянусь вам честью, что я невинен, – отвечал он, – и служу жертвой самой гнусной клеветы. Вот как было дело: несколько дней тому назад, утром, пришла ко мне девочка, и спрашивала, нет ли у меня для нее какой работы, шитья белья или манишек, между тем ясно обнаруживала другую цель своего посещения. Мне стало жаль ее: столько разврата в такие лета! Я советовал ей оставить свое ремесло, дал несколько денег и приказал уйти, но она упорно оставалась в комнате. Выведенный из терпения, я взял ее за руку и толкнул за дверь; в это время она успела разорвать рукав платья и косынку. Вышедши в коридор, она подняла крик и в слезах кинулась на руки старухи, которую называла своей матерью и которая, конечно, неслучайно очутилась здесь. – Мать и дочь вышли на улицу и вопили во весь голос; потом подали жалобу; вот и все».

Сегюр справился у дворника об именах этих женщин и потом приказал своим агентам узнать со всей точностью о их занятии. Оказалось, что это были те жалкие существа, которые, сойдя с последней ступени общественной лестницы, презренные и отверженные обществом, как бы в отмщение, кидали в него грязью и осыпали его ругательствами. Сегюр изложил все происшествие на бумаге и дал ее подписать Джонзу. Не решаясь, однако, подать ее лично Государыне, и зная, что письма, адресованные на ее имя, всегда отдаются лично ей, Сегюр отправил этот оправдательный документ из ближнего города, по почте. Государыня с твердостью прочитала письмо, сама исследовала дело и вскоре убедилась в истине. Джонза опять увидели при дворе, осыпанного милостями Государыни, ласкаемого, честимого придворными. Но американский герой недолго пользовался своим блестящим положением в России. Климат, а может быть, и воспоминание о происшествии, столь возмутительном по многим отношениям, сокрушали его: он взял отпуск, и уже более не возвращался в Россию.

Джонз впоследствии предлагал свои услуги австрийскому двору, но почему-то не сошелся с ним. Он поселился в Париже, жил почти в бедности, забытый светом, недовольный всеми дворами Европы, при которых находился, хотя носил на груди своей явные знаки благоволения их к себе, и умер в 1792 году. Таков конец большей части людей, которые в пору полного развития и в цвете сил своих устремляют все их безусловно и без расчета на жертву славы, забывая себя, забывая и условия света. В минуты восторга свет рукоплещет им, после злоба начинает шевелиться; и если старость или несчастье, или горькое забвение постигнет отважного поборника славы, свет тяжко карает его: подобно кляче известной басни, лягает он копытом умирающего льва и злобно издевается над ним, вымещая прежнее свое унижение.

VII

Потемкин. – Суворов. – Плаванье по Дунаю и Черному морю.

– Случалось ли тебе видеть Потемкина? – спросил я Ивака.

– Видеть-то я его видел, а каков он, не приложу ума сказать.

– Как так?

– Да так! Бывало встретишь человека, заспанного, нечесаного, немытого, рубашка нараспашку, – старики говорят: вон-то он! Бывало видишь главнокомандующего, заподлинно главнокомандующего, всего в золоте и в звездах, молодца-молодцом, богатыря, говорят: вон-то он! Не знаешь, чему верить? Не раз случалось подумать, не трунят ли старики над нами. Ругают ли кого за трусость, – его! Слышишь ли, что кто-то ночью чуть не на нож турку наткнулся, все он! Случалось худо, – виноват Потемкин; случалось добро, – и тут он! Уж не притча ли это какая!

Едва полвека протекло после смерти этого чудного человека и он уже представляется каким-то полу-мифом в памяти народной! Малороссийский философ того времени сказал: «Россия – целый мир Божий; Екатерина – разум ее; Потемкин – исполнитель воли Екатерины».

Обращаясь к словам Ивака, мы увидим, что они были общим отголоском того времени. Остроумный де-Линь, очень коротко знавший Потемкина, в письме своем к Сегюру говорит: «Я вижу здесь (в лагере под Очаковым) главнокомандующего армией, который по виду ленив и беспечен, а между тем работает беспрестанно; у которого нет другой канцелярии, кроме собственных колен, другого гребня, кроме собственных пальцев; который вечно лежит, и не спит ни днем, ни ночью, потому что ревность его к пользам Государыни, – а Государыню он чтит выше всего на свете, – не дает ему ни на минуту покою; пушечный выстрел, вне