до постели. Постель чистая, опрятная, правда, холодная, но вы скоро нагреете ее своим воспаленным телом; близко к полуночи; шум на улице стихает; ваши глаза смыкаются. Вдруг, откуда ни возьмись унылый звук шарманки: близ лежавшая собака, – в Константинополе у каждого одушевленного и не одушевленного предмета собака, – собака разжалобилась, завыла, ей подтянула другая, третья, еще и еще, и поднялся страшный вой. Тщетно закутываете вы голову; адский концерт преследует вас и во сне. Вот, наконец, затихла шарманка, затих и вой; но пробужденные, раззадоренные собаки не совсем притихли, вой превратился в лай, иные были привлечены общим гвалтом из другой улицы и с этими завязалась драка; на шум сбежался чуть не весь квартал собак; щенки сильно страдали и визжали благим матом. Но к рассвету и эта кутерьма стихла и сладкие грезы уже начинают убаюкивать вас и негой расправлять изнывшие члены: вдруг раздался у самого дома вашего такой крик, от которого вы невольно вскочили; за ним другой, третий. Как сумасшедший бежите вы к окну, полагая, что на дворе пожар или тревога: ничуть не бывало: это продавец айвы, или зелени, или молока, или какой-нибудь другой дряни взывает к покупщикам… Вы думаете, что от этого нечего еще приходить в отчаяние, ошибаетесь! Значит, вы не слыхали этого адского late bono, или каймак, эй, хельва; салепе салепе! И откуда почерпал носильщик эти страшные звуки: грудь человеческая не в состоянии породить их; должно быть из преисподней самого ада.

Затем, если вы не имеете крепкого сна, то лучше и не ложитесь; потому что крики уже не смолкнут до полуночи, и какие крики! Ведь не все на один лад; и носовые и гортанные, и на распев; и умоляющие, и отрывчатые, повелевающие; как например. Эй! Эй! Каймак и т. д., но повторяю, все забывается под этим светлым небом, навевающим теплоту, благорастворение воздуха, при виде чудной панорамы города и его окрестностей, при необыкновенном настроении духа.

В Константинополе нет общественных увеселений, ни собраний, ни театров, ни балов, ни даже кондитерских с журналами и газетами на европейский лад. Театр строится в Пере, но что еще выйдет из него? Общество делится на два круга: к высшему принадлежат, конечно, посольства, к другому – их драгоманы и лучшая часть перотов. Из турков только везирь или паша иногда принимает участие в собраниях. Члены первого слишком заняты каждый своим, близким ему предметом, чтобы уделить часть себя, своего ума обществу: они приходят сюда по обязанности, а не по влечению. Только дом Р. П. отличается особенным радушием, и то когда бывают одни русские. – Недостаток женщин заметен и здесь, как будто все бегут, все боятся мусульманского города. Лучшим украшением этих обществ служит бесспорно наша соотечественница… на жену английского консула, Кимербач, можно указать, как на хорошенькую. Иногда какой-нибудь путешественник, или заезжий певец, музыкант, рассказчик сбрасывает путы общих условий и на время оживляет общество. Но они уехали и все приходит в прежний порядок и о них вспоминают с улыбкой сострадания.

В обществах здешних греков, армян, принадлежащих к отборному кругу, – конечно, по богатству, другого мерила их достоинств здесь нет, – в обществах сначала покажется вам добрая искренность, но вскоре вы разочаруетесь, приторная вежливость надоедает. Притом же эти общества редко бывают доступны европейцам, разве, связанным с ними торговыми делами или нужными для них.

IX

Константинополь каков он нынче.

Не пугайтесь, читатель, не пугайтесь, я не стану вам описывать дом по дому, улицы и кварталы, не стану выводить перед вами на перекличку мечети, мосты, базары, не стану исчислять племена и народы живущие в Константинополе, доискиваться их происхождения и свидетельствовать о их будущности – счастливой или пагубной, смотря потому нравятся ли мне они или нет; нет, добрый читатель, уверяю вас, что я не буду этого делать: я очень хорошо знаю, что вы не читаете всего этого, и прекрасно делаете: от всех имен и чисел остается в памяти одна кутерьма. Я не стремлюсь также за тем, чтоб книга моя была как можно ученее и толще; но я хочу бросить только взгляд на Константинополь, который – Константинополь – вы сами очень хорошо знаете; сказать, что с ним сделалось, с тех пор как я его видел, а этому не прошло и четырех лет; стремится ли он к своему прогрессу как говорят нынче, или остается in statu quo; сказать о нем столько сколько нужно для сравнения с тем, что увидим в Египте, куда мы так стремимся: а это сравнение неизбежно рождается само собой, проистекает само из себя.

С удовольствием замечу, что этот взгляд, впрочем, продолжительный и глубокий, оказался несколько в пользу Константинополя, как вы сами сейчас увидите. Довольно продолжительное состояние мира имело недурное влияние на армию. Не было надобности прибегать к беспрестанным наборам и ставить в ряды кого ни попало: от этого меньше видно мальчишек между солдатами, а победа над курдами придала им хоть несколько самоуверенности: бедные турки так уже отвыкли от побед. Правда, и теперь еще офицеры почти не отличаются от солдат в нравственном отношении, но это потому, что их и не думают отличить чем бы то ни было, кроме платья: за вину первого и второго одинаково дуют палками, и офицер такой же слуга паши, как солдат, только впереди его, когда речь идет о прислуге. Тот и другой попросит у вас бакшиш (на водку), только офицер больше солдата. Турок ведет себя и гордее и благовиднее офицера – армянина, и даже грека, если это случается. – Возводится несколько новых казенных зданий, предназначаемых для самой полезной цели: огромное здание университета или академии, медицинская академия, национальный музеум, новый дворец и две-три казармы: в адмиралтействе, на литейном дворе работы не прекращаются: все это подвигается вперед. Там где был пожар – а в Константинополе беспрестанно пожар, – велено уступить под улицу частичку земли при постройке нового дома, но самую малую частичку и то правительство с большим усилием завоевало у жителей, особенно Пероты оказались упорны в защите прав своих. На трех-четырех главных улицах зажглись фонари, и город, т. е. малая часть его, нынче освещается.

Между Константинополем и Адрианополем учреждены дилижансы. Экипажи прекрасные; правда – упряжь плоха; лошади совсем непривычны; одна тянет в сторону, другая в другую, а третья без толку рвется вперед; дороги из рук вон плохи: но все-таки выедешь в экипаже, а не верхом, как было прежде, и если не в то число, как сказано в объявлении, то когда-нибудь непременно доедете