Когда-то я была этим пламенем. Я горела свирепым жаромвожделения, и Колин со мной. Как он мог бросить все это ради новой любовницы,музы? Как мог он начать бояться пламени?

А он боится.

Я вспоминаю, как прихожу в себя на овечьей шкуре передкамином и вижу, как Колин хнычет. "Слава Богу, слава Богу, я боялся, чтоубил тебя… О Господи, я забылся, будто потерял сознание, и у меня такподступило… я кончал, и я душил тебя и душил, и только потом заметил, что ты нешевелишься… Ох, я думал, ты мертва".

Я попыталась его утешить, но он отодвинулся.

И это был последний раз, когда он меня тронул.

Через пару недель он признал то, до чего я уже догадалась —что ужас его был так велик не оттого, что он забыл, что делает, а оттого, чтоне забыл, что он меня душил и хотел душить еще, и в тот ужасный момент, когдапод его руками угасал мой пульс, он стремился убить меня не меньше, чемкончить, и смерть с оргазмом схлестнулись жестокой волной похоти.

Но он пересилил ее, и я выжила.

Ему было никогда не понять, почему я не была благодарна.

Что позволяет мне не сойти с ума — если это еще несумасшествие — это долгие занятия онанизмом и еще — подцепить случайногомужика, поехать в мотель или в парк и трахаться.

И еще я езжу на пожары. Пожарное депо в полумиле от меня наУилсон-стрит. Иногда я успеваю поехать к пожару за последней машиной. Страннаясоблазнительность есть в извивах лижущих языков пламени. Интересно, пожарныеэто тоже чувствуют? И никто, кроме них, не знает, что на пожаре у них встает?

Иногда я смотрю на пожар из магазина, склада, частного дома,воображая, что это я зажгла огонь, что это не похоть кружит мне голову, аобыкновенное безумие, тяга к огню.

Потом я думаю: а это не одно и то же?

Сон — это просто другой способ ожога.

Человек с лицом, сделанным из огня, превращает мои сны втрут.

Он Зик и Нил, и Колин, он дотрагивается до той части моегосущества, которая еще не тронута никем, даже когда я трахаюсь и уже не могуорать, никогда не занималось огнем это холодное мое ядро. Член его — факел,поджигающий мое сердце. Я страстно хочу, чтобы он выжег мне нутро.

Кнуты и удары, сладкие и болезненные поцелуи кулака и плети— это были всегда попытки растопить это холодное ядро, добраться до замерзшейледяной сердцевины.

Но для этого не каждый мужчина годится. Только эти трое,эротическая моя Троица. Только эти мужчины, чей огонь как-то зажигал мойсобственный, которые горели тем же жаром, что и я. Лишь с ними я трахалась иумом, и сердцем, и душой, и влагалищем. С другими просто быстренько совалсячлен в дырку — введите шплинт А в гнездо Б, уходя, закройте дверь, заранееспасибо.

Огонь за решеткой камина гаснет.

А Колин все стучит и стучит по клавишам. И поздно ночью явсе еще его слышу.

Проходит неделя, и я ночью еду в заброшенный дом, которыймного раз проезжала по дороге в Колфакс и обратно. Я ставлю машину за углом,проскальзываю внутрь. Днем здесь внутри противно, валяется щебень, и дом как бревнов глазу вполне приличного района. Ночью здесь зловещая, неестественная красота.Лунный свет сплетает причудливые узоры на разбитых стеклах, на потрескавшихся,облезших стенах. Как подводный храм, разрушенный и заброшенный, но полный тайныи остатков величия.

Он будет гореть, как вымоченный керосином картон, которым яего и поджигаю.

Я держусь как можно ближе, отступаю только тогда, когда ужеслышу сирены.

Дом погибает за минуты, хрупкие стены проваливаются,обрушиваются внутрь.

Что я наделала?

Пока пожарные тушат последние очаги, я остаюсь все там же,дрожа в тени, и темнота у меня в животе одевается льдом, и этот кусок холода уменя внутри, как мертвый ребенок.

Я еду домой.

И думаю, что надо как-то переубедить Колина. Заставить егоменя желать. Заставить его гореть.

Колин встречает меня в дверях со стаканом в руке и сословами, которым нет прошения.

— Я все обдумал. Я ухожу.

— Ты не можешь! Что я тебе сделала?

— Ничего не сделала. Или все сделала. — У него изможденныйвид. — С тех пор, как ты мне сказала про этого из мотеля, которого ты дажеимени не помнишь, ты будто меня сглазила. Я не могу писать ни о чем, крометебя. С ним. С другими. Это одержимость, которая застилает мне глаза. Я долженот тебя уйти.

— Нет!

Я прижимаю его к себе, и на одну тающую секунду онприжимается ко мне, и я ощущаю, что у него твердый, но когда я тянусь к этойтвердости, он меня отталкивает.

— Ты пьян, — говорю я.

— Еще недостаточно, — отвечает он.

— И ты на меня злишься.

— Да.

— Так дай мне ощутить твою злость. Ударь меня. Сделай, чтохочешь. Только дай мне что-то ощутить!

— Завтра, — говорит он, и у меня на миг есть надежда. Но яне поняла. Завтра я ухожу, — говорит он. — Как только просплюсь.

И он бредет к своей раскладушке и падает поперек.

Невыносимый ледяной холод.

Пока Колин храпит, я разбрызгиваю бензин по грудам газет,рукописей, по бумагам, которые я рассыпала у двери. Потом отступаю и зажигаюспичку.

И бросаю.

Рев, которого я не ожидала, и почти сразу — прыжкивосставшего пламени. Рубашка Колина занимается сразу. Он с ревом вскакивает наноги, хлопая руками по горящей одежде.

Он глядит на меня — и видит, как я захлопываю дверь передего лицом.

Мне лишь несколько секунд удается удержать дверь подотчаянными атаками Колина, но больше и не нужно. Все загорелось одновременно —газеты, рукописи, кровать. Он пойман в огороженной книгами печи.

Я ощущаю за дверью жар и удары кол и на, уже слабее. Ончто-то кричит мое имя? — и я отступаю от двери, широко ее распахнув.

В пылающей печи сотканный из водоворотов огня человек. Онвертится и прыгает, он трясется и извивается — как вылетевший из оправы горящийгироскоп, с пламенной короной на рыжих волосах. И ослепительно горят егоодежда, волосы, анатомические выпуклости.

Я смотрю этот отвратительный спектакль, этот танец агонии, ивдруг я понимаю, что внутри меня все тот же лед. И даже хуже. И ничто никогда вэтом мире меня не согреет.