Я помотала головой. Голова болела. Я огляделась, слегка высунувшись за наполовину сложенный верх коляски. Действительно, совсем рядом была дверь какого-то кафе. Но что это было кафе, то самое или другое – я точно не знала.

– Сколько минут, вы говорите? – спросила я.

– Три, – ответил Петер, – самое большее – пять. – Он расстегнул сюртук и вытащил из жилетного кармана часы на цепочке, кажется, золотые. – Я не замечал специально, но у меня неплохое чувство времени, знаете ли.

Я внимательно на него посмотрела, постаралась заглянуть в глаза. Было почти совсем темно, но в свете дальних электрических фонарей все-таки видно было, что он смотрит на меня пристально и даже как будто заботливо.

Как-то все слишком складно получилось.

Фишер рассказывает мне про всю эту грандиозную террористическую интригу. Называет имя Петера, потом исчезает. Я выхожу наружу, теряю сознание. Отчего так? Может, он мне подсыпал какой-нибудь гадости? Значит, сам он исчезает и передает меня из рук в руки этому Петеру. Слишком ловко.

– Вам нехорошо, – сказал Петер. – Поедемте, я отвезу вас домой. А хотите, заедем в аптеку, попросим капель? У вас не кружится голова? Вас не тошнит? Вы не чувствуете сильного сердцебиения? Что вы вообще чувствуете?

Он взял меня за руку поверх перчатки. Его палец скользнул под перчаточную застежку, туда, где пульс. Другой рукой он снова вытащил свои золотые (теперь я это точно видела) часы. Как будто чуточку хвастался.

– Вы умеете измерять пульс? – спросила я.

– Да, – сказал он. – Моя бедная мама страдала сердечным расстройством. Я измерял ей пульс три раза в день и записывал это в специальную тетрадку. Так велел доктор. – Я тяжело вздохнула. – Что вы чувствуете, Адальберта? – спросил он снова. – Вам больно?

– Ну и какой у меня пульс? – спросила я в ответ.

– Восемнадцать умножить на четыре, – сказал Петер, – будет семьдесят два. Семьдесят два удара вашего сердечка в минуту. Нормальней некуда. – Я вздохнула еще сильнее. – Вам больно? – повторил он.

Мне было очень больно. Просто не передать как.

Болела голова, грудь, горло и челюсти со всеми зубами, а также локти, живот, бедра и колени. Но сильнее всего грудь. Как будто бы тяжелый острый камень ворочался там, раздавливая меня изнутри. Мне было больно, потому что я вдруг поняла с невероятной, какой-то солнечной ясностью, как будто на лужайке, под окнами нашего дома – там, с госпожой Антонеску и с бабочками – я поняла, что я никому не верю. Что все врут. Каждый гоняется за своим, за какими-то глупенькими мелкими целями. Одному, как моему папе, нужно дожить до вечера в полном покое и комфорте. Другому, как господину Фишеру, нужно навинтить на погоны лишнюю звездочку. Третьему, как моей маме, надо напоследок развлечься с красивым итальянским мальчиком. А госпоже Антонеску надо, чтобы от нее наконец отвязались. Кому-то – выпить кружку пива и заесть толстой сарделькой, а кому-то – убить кайзера и разрушить нашу великую империю. Честное благородное слово – не вижу никакой разницы между этими двумя равно пошлыми желаниями. Да ее и нет – этой разницы. Ее на самом деле нет, поймите же наконец! Но все они превращают свою жизнь в какой-то общий для всех театр, с ролями, монологами и репликами в сторону. Даже с подобием интриги. Меня тошнит на это смотреть. На все это мелкое актерство. И я тут ни при чем. Я не верю вам, никому ни на грош не верю, дорогие незнакомые господа и любимые друзья!

И как только я это поняла, а поняла я это, наверное, за полминуты, глядя на ласково-озабоченное лицо Петера, который уже закончил мне измерять пульс, но все еще не вытащил палец из моей перчатки, легонечко поглаживая мне кожу на запястье изнутри, там, где голубые жилки, – и как только я это поняла, боль внезапно унялась. Перестали ныть локти и колени, зубы, плечи и живот, а самое главное, исчез из груди этот острый тяжелый камень.

– Я чувствую легкую усталость, – сказала я, – и, пожалуй, все. У меня ничего не болит. Померьте мне пульс еще раз.

Петер снова вытащил часы.

– То же самое, – сказал он через полминуты. – Восемнадцать на четыре – семьдесят два.

Ишь ты, я догадалась, почему на четыре. Он, наверное, мерил пульс четвертями минуты: пятнадцать секунд, а потом умножить на четыре. Да, конечно, так гораздо удобнее. Если мерить целую минуту – собьешься.

– Теперь на другой руке, – сказала я, протянув ему правую руку.

– Семьдесят шесть, – сказал Петер. – Нормально. Но, может быть, все-таки заедем в аптеку. Выпьем лавровишневых капель.

– Выпьем? – засмеялась я. – Эдак по рюмочке? Ну что ж, если кавалер хочет угостить барышню мензурочкой аптечных капель, – засмеялась я еще громче, – только вконец бессердечная барышня будет отказываться. Благодарю вас, – сказала я, кивком показывая, что согласна ехать в аптеку.

Петер что-то сказал извозчику. Коляска тронулась. Петер продолжал держать меня за руку.

Странное дело, но аптека действительно была совсем рядом и выглядела точно так же, как только что во сне. Коляска остановилась. Петер соскочил, ловко подал мне руку и стал звонить в дверь.

– Наверное, уже закрыто, – сказала я. – Который час?

– По закону они работают круглосуточно. Видите, звонок? – Он позвонил еще раз. За дверью раздалось бодрое шарканье, щелкнула задвижка глазка, потом мы услышали ключ в дверях. Дверь раскрылась, и аптекарь – пожилой и совсем не заспанный господин – да ведь время-то было всего часов девять вечера – пригласил нас войти.

– Барышне дурно, – сказал Петер. – Обморок и боли в сердце. По-видимому, грудная жаба. Дайте нам лавровишневых капель. У вас есть аппарат Рива-Роччи?

– Грудная жаба бывает у пожилых мужчин, – сказал аптекарь. – У молодых барышень бывает истерический комок в груди.

Приятно послушать умного человека.

– Но аппарат Рива-Роччи у вас есть? – настаивал Петер.

– Две кроны, – сказал аптекарь. – Вместе с каплями.

Повернулся и стал что-то доставать из шкафа.

– Это не больно, этот ваш аппарат? – на всякий случай спросила я.

– Что вы, что вы, – хором сказали аптекарь и Петер, а Петер утешающе обнял меня за плечи.

– Присаживайтесь, – сказал аптекарь. – Дайте руку.

– Левую? Правую?

– Все равно, – сказал он. – Обнажите плечо.

Я пожала плечами, скинула накидку, расстегнула четыре пуговицы на блузке и, оттянув воротник, высунула правое плечо. Вид был довольно дурацкий. Петер на всякий случай скромно отвернулся.

– Милая барышня, – сказал аптекарь, ставя на стол длинную коробку красного дерева с латунными уголками, – милая барышня, плечом в медицине называется часть руки от локтя до плечевого сустава. А вы мне показали плечевой сустав. Плечевой сустав мне как раз-то и не нужен. Я, конечно, понимаю, – замялся он, – что такое измерение барышне должна производить дама, но мою помощницу я уже отпустил, а моя супруга в отъезде.