– «Город и отечество мне, Антонину, – Рим, – продекламировала я. – А мне, человеку, – мир». Поскольку он был и Антонин, и человек. Так сказать, одновременно.

– Кто? – спросил Петер.

– Марк Аврелий, – сказала я. – Не узнал?

– Знаю, знаю, – несколько обиженно сказал Петер. – Но при чем тут вы?

– Я, Адальберта-Станислава Тальницки, – сказала я и со смешком добавила: – унд фон Мерзебург. Но я и… Догадался, мой милый?

Даже в темноте было видно, как он покраснел.

– Ну, – сказала я, – догадался или нет? Прости, что я на «ты». Но после этой экспедиции с аппаратом Рива Роччи мы можем быть на «ты». Разве нет?

– Да, – едва выдавил он.

– Ну так как там будет дальше?

– Я все понял, – сказал он. – Для Адальберты-Станиславы Тальницки дом – это роскошные апартаменты рядом с Эспланадой. А для тебя, – он с напором и удовольствием произнес слово «тебя» и еще раз его повторил: – а для тебя на эту ночь домом станет съемная квартирка на улице Гайдна.

– Умница! – сказала я. – Командуй извозчику.

Он обнял меня. Мы сидели рядом. Обнял меня сильно и нежно. У меня сердце заколотилось. Но не болезненно и тоскливо, как еще полчаса назад, а сильно, горячо и приятно. Он обнял меня еще сильнее, совсем притиснул к себе. Я уже представила себе, что будет сегодня на улице Гайдна. У меня прямо колени задрожали.

Но тут я вспомнила, что у меня утром начались месячные.

Ну и хорошо. Ну и правильно. Нельзя же, чтобы прямо все так сразу. А то он возомнит о себе невесть что.

Нельзя сказать, что он был так уж сильно обескуражен моим внезапным отказом, хотя я, разумеется, ничего ему не объясняла. Просто сказала «не сегодня», подняла палец и довольно интимно щелкнула его по носу. Мне даже казалось, что он чуточку рад. Наверное, он все делал не по любви, а по заданию. Возможно, он побаивался этой самой Анны. Кто знает, где она была сейчас? Вполне возможно, что в этом же самом доме на первом этаже в другой квартире, сидит и ждет его доклада.

Но это меня вовсе не оскорбляло.

Мне даже странно это было, что такая ситуация никак не задевает мое женское, ах, извините, девическое самолюбие. «Tutta la nostra vita è un gioco»[20], – как поется в русской опере. Хотя, конечно, расставаться с искренностью очень неприятно. Но приходится. Может быть, конечно, есть счастливчики, которые живут с ней в обнимку до конца жизни или хотя бы лет до сорока, как мой папа. Мне кажется, он если и расстался с искренностью, то уж совсем недавно. У меня вот по-другому вышло. Стала ли я от этого хуже – не знаю. Ну, а если и стала, то что? Пуля в сердце? С моста в реку? Зачем?

Я не верила в Бога, но все-таки считала, что есть какая-то высшая распорядительность в нашей жизни. И если человек живет и не испытывает при этом жгучего желания покончить с собой – даже если его все бросили и предали или сам он, наоборот, наделал кучу позорнейших гадостей, но при этом как-то не лезет его голова в петлю – то и прекрасно. Пусть живет. Значит, высшая распорядительность распорядилась именно так, а не иначе.

В конце концов, девяносто процентов людей живут вот так, как я только что сказала – живут себе, и все, ни о чем не думая. Просто живут. День да ночь – сутки прочь. И получают от этого удовольствие, даже не отдавая себе отчета в том, что им это нравится, что они именно что получают удовольствие – даже когда жалуются на жизнь. Потому что те, которые не получают от этого удовольствия, те ведь на самом деле кончают с собой. Самоубийцы – это не только поэты в белых перчатках, которые пишут прощальные стихи на красивом листе бумаге, подмешав туда для пущего эффекта собственную кровь из вскрытых вен. Это не только благородные дворяне или отважные офицеры, преступившие закон чести. О, нет! Белошвейки и ткачихи, рабочие парни и простые крестьяне тоже, бывает, травятся, вешаются, топятся или стреляются из старого охотничьего ружья.

Но их мало, мало, повторяла я про себя. Единицы. Ну, десятки, или сотни. В любом случае, по сравнению со всем народом мало. А весь народ – о, вот мы и слово поймали, – а весь народ, эти девяносто процентов простых, не очень задумчивых людей живут вот как я только что сказала: день да ночь – сутки прочь. Чтоб сегодня было приятно. Не заботясь ни о морали, ни о логике своей жизни. А остальные десять процентов – умники с университетскими дипломами, философы и литераторы, аристократы, люди тонких чувств и высоких потребностей, люди моего класса, уж извините – очень озабочены моралью и логикой, связностью аргументов и чистотой чувств. Но при этом они – вот эти самые умники – время от времени призывают нас, то есть самих себя, учиться у народа. Народ для них – святыня. Они произносят его имя с придыханием, вставая с кресел, подымая руку как для клятвы. О, народ! Мудрый и великий! Источник духа и прочих возвышенных штучек!

Так может быть, не будем лицемерами? Если народ для умников так свят, то пусть они сами поучатся у народа в самом простом и наиважнейшем деле – жить как живется. Выпили-закусили и спать пошли. Зачем же тогда нужны мы – аристократы?

– А что же будет с нами, с аристократами? – спросила я у Петера, когда мы с ним, нацеловавшись до посиневших губ, лежали рядышком на кровати.

Между нами, как вы помните, ничего не было. Кроме поцелуев, естественно. А это уже отдельный вопрос: чем считать поцелуи. Поцелуй – это «чего» или «ничего»? Надо будет спросить у знакомых девочек. Вот они придут ко мне на день рождения, я выберу самую умную и спрошу. Главное не забыть. Но сейчас – вопрос куда более для меня интересный.

– Так что же будет с нами, с аристократами, – повторила я. – если ваша революция победит?

Петер, казалось, был рад поговорить.

Он долго мне объяснял, что аристократия и безо всякой революции обречена на исчезновение. Аристократия – это что-то вообще из средних веков. Тогда она имела хоть какой-то исторический смысл: бароны обирали крестьян, но защищали их от разбойников и других баронов. А сейчас люди, которые называют себя аристократами, играют в непонятные финтифлюшки. Непонятные им самим – вот что смешно.

– Нынешний так называемый аристократ, – говорил Петер, – на самом деле ничем не отличается от наследственного богача-бездельника. Он ведь и есть богач-бездельник. Легко себе представить, что вот был какой-то буржуа, лавочник, магазинщик, который сколотил себе миллионное состояние, а его сын еще полсотни лет назад решил обратить этот состояние в деньги или ценные бумаги и положить в банк «Лионский кредит». И жил себе на проценты с капитала. И внук его так живет. И правнук. Чем же они отличаются от какого-нибудь графа, что живет на ренту с земли, которую ему пожаловал король? По-моему, ничем. Какая разница: пятьдесят лет назад человек разбогател или пятьсот?

– По-моему, разница огромная, – сказала я. – Аристократия накапливает то, что нельзя измерить деньгами или роскошью апартаментов. Может быть, у какого-нибудь нувориша вилла роскошнее, чем у графа с тысячелетней родословной. Может быть, у него денег в три раза больше. Это чепуха. Аристократия – это… Но вперед скажи мне, что же будет с аристократами? Их правда не будет?