Но это было потом, потому что сначала слов не было. Скорбная тишина опустилась на Делфт. Луиза лежала в своей комнате, где даже окна были завешены черным, убитый горем городской люд сбивался в молчаливые группы, и только дети плакали на улицах.

Вильгельм долгое время лежал в открытом гробу, пока его народ молчаливо прощался со своим Отцом, которого у него никогда больше не будет. Одни хотели запечатлеть его таким, но это было запрещено, чтобы враги не нашли способа насмехаться над мертвым в своих непристойных карикатурах. И все же один человек нарушил запрет и позже по сделанным исподтишка наброскам написал последний портрет великого штатгальтера. Потому что теперь закончилась наконец непрерывная спешка – поездки, встречи, дни, проведенные в общественном совете, еда впопыхах и ночи, потраченные на споры в ближнем кругу, – неистовый темп его жизни замедлился до окончательной остановки, и настало время в последний раз вернуть покой чертам любимого лица, которое смерть лишила всякого выражения. Глаза закрыты, жизненная сила ушла, рот расслаблен, упрямый подбородок покоится на груди, и никакого выражения на этом когда-то таком выразительном лице, кроме одного – выражения бесконечной усталости. Никогда еще человек не уходил на вечный покой таким усталым.

Похороны Вильгельма состоялись 3 августа в Делфте в большой прохладной церкви, названной «новая церковь». Церемония была слишком трагичной, чтобы выглядеть пышной, и даже священник, проводивший последний обряд над гробом, увидел и понял, что говорило лицо этого покойника. Он произнес слова, взятые из Откровения: «И я услышал с небес голос: Запиши: отныне блаженны те, кто умирает с верой в Господа. – Да, – говорит Дух, – теперь они отдохнут от своих трудов, и их дела следуют за ними».

Позже Штаты распорядились установить над его могилой барочную гробницу из белого мрамора с бронзовой скульптурой Вильгельма, изображенного таким, каким он был, когда впервые вернулся в Нидерланды, – гибкая фигура, сидящая в кресле, со знаменитым белым мопсом у ее ног. Длинная надпись, выгравированная по приказу Штатов, начинается словами: «Во славу Божию и вечную память о Вильгельме Нассау, Отце отечества, ценившем счастье Нидерландов выше своего собственного».

Отец отечества… он жил и умер штатгальтером – высшим должностным лицом республиканских провинций, но не более чем чиновником под началом выборного правительства в лице Штатов. Его власть закончилась вместе с его жизнью, но два его младших сына с равной преданностью служили провинциям, Мориц как властный и блистательный военачальник, закрепивший то, что начал его отец, Фредерик Генрих как благородный правитель Голландии золотого века. Только старший сын не добился ничего, обманутый судьбой, которая держала его в Испании на положении пленника до пятидесяти с лишним лет. В Нидерланды он вернулся, только чтобы умереть свободным, но сломленным человеком.

Цель, которой Вильгельм посвятил свою жизнь и ради которой он умер, не была достигнута. Нидерланды так никогда и не стали единой нацией. Борьба за освобождение изменила эту страну, лишив возможности воссоздания в прежнем виде. Но Вильгельм сделал другое, – он создал новое государство, Объединенные провинции следующего века – Голландию будущего. И несмотря на то что он не добился того, чего хотел, его достижения были огромны. Потому что он решал отчаянно трудную задачу вернуть самоуважение и свободу людям, рожденным под, казалось бы, неистребимым гнетом; завоевать большую власть, имея для этого так мало средств; и в течение пяти лет бороться в одиночку без надежды на успех. Странен и почти уникален тот факт, что, будучи идолом нации, он оставался неподкупным и являлся защитником прав народа иногда вопреки настроениям самого народа. В условиях чрезвычайной ситуации и войны, политического кризиса и опасности, угрожающей нации, часто целесообразно жертвовать формами – и даже духом – народного правления. Быть может, именно в этом кроется главная причина того, что в течение этого бурного века народное правление во многих странах зачахло? Но именно поэтому Вильгельм с таким упорством добивался признания. Он стремился не навязать нарождающейся нации свою волю, а дать возможность созреть и оформиться ей самой. Он принадлежал к более ранней, более культурной и благородной эпохе, чем то время ограниченности, авторитарности и узколобой сектантской ненависти, в котором он жил. Но одновременно с этим он принадлежал и более поздней эпохе. Его искренний интерес к людям, которыми он правил, его вера в их развитие, его толерантность, его убежденность в необходимости правления, основанного на согласии, – все это выходило за пределы средневекового мира и принадлежало более поздней и свободной эре. Среди государственных деятелей не много тех – и ни одного среди его современников, – кого так глубоко заботил покой и обычное житейское счастье тысяч людей, которые и составляют «народ». Вильгельм не идеализировал и не переоценивал их, он знал, что они часто ошибаются, потому что не разбираются в политике. Но он верил в них, видя в народе не какое-то теоретическое понятие, а совокупность отдельных личностей – людей. В этом и заключается секрет глубокой и долговечной любви между Вильгельмом и его народом. Мудрый, осторожный, не склонный судить и действовать торопливо, спокойный, упрямый и невозмутимый – только этот человек мог так долго нести такое тяжелое бремя и, так мало жертвуя общественным правом, противостоять централизованной власти правительства, пренебрегавшего им. Он уважал в людях то, что хотел, чтобы уважали в нем, – право иметь собственное мнение.

В истории были политики более успешные и более изощренные, но не было ни одного более стойкого и более толерантного. «Мудрейший, благороднейший и храбрейший из тех, кто когда-либо вел за собой нацию», он один из того немногочисленного ряда государственных мужей, которые дали человечеству больше, чем своему времени и своим народам. Вопреки различию языков и политических теорий, обычаев и проблем, мешающих одной эпохе понимать другую, некоторые люди обладают масштабом личности, придающим их жизни универсальную значимость. Такие люди, на каком бы поприще они ни трудились и чем бы они ни прославились – мистики или святые, ученые или врачи, поэты или философы и даже (но как редко!) военные или государственные деятели, – существуют, чтобы посрамить скептиков и вернуть человечеству веру в себя.

Одним из их числа был Вильгельм Нассау, принц Оранский, прозванный Молчаливым.

Примечания

1

По-французски тут еще и игра слов: город Гент называется Gand, а перчатка – gant; то и другое звучит одинаково. (Здесь и далее примеч. пер.)

2

По-голландски Синт-Трюйден.

3

Битва при Жодуане.

4

Моя жена,