состоявший, по моему мнению, из людей и вещей, звонких золотых и серебряных монет, кораблей и приключений, бурь, пиратов и прекрасных принцесс. Отчасти так оно и было, но я также быстро узнал, что холодное сердце этого мира сделано из бумаги и чернил, совсем как в том мире нотариусов, из которого я бежал. Более того, я и настоящих монет-то, считай, не видел, помимо наших, флоринов, дукатов и лир, мне удалось покрутить в руках немного барселонских, покрупнее и помельче, низкопробных с Майорки и да пригоршню еще более дрянных сарацинских дирхамов и милиарисиев. В мечтах мне виделись сундуки, набитые доблами и флоринами, но крупные суммы имели хождение только в виде бумаг, векселей, превращавшихся затем даже не в монеты, а в очередные векселя. Писать приходилось постоянно, заполняя всё и вся: расписки, уведомления, деловые письма, приходные ордеры, квитанции, описи, бухгалтерские и счетные книги. А того, что не запишешь, и не существует.

Выправив carta de segurança, однако прихватив и нескольких арбалетчиков, нанятых Фрозино, мой неф, груженный валенсийским сукном и флорентийскими тонкими цветными тканями на продажу сарацинам, вышел в открытое море и, подгоняемый попутным ветром, направился к юго-западу. Через несколько дней пути матросы заприметили на горизонте бурого цвета скалу, что становилась все ближе и ближе. Это и была наша цель – мыс Трес-Форкас, оставив который по левому борту мы проплыли вдоль берега еще несколько миль, пока не достигли бухты с раскинувшимся в ней портом, где уже стояло несколько других нефов и две венецианские галеи. От берега к вершине холма протянулся полностью белый город, окруженный стенами с башнями. Это была Алькудия Варварская, также известная как Кассаса, куда приходят караваны из Феса, столицы этой последней земли на краю океана, где заходит солнце, и потому зовущейся гхарб, что значит «запад», или магриб, что значит «закат». Когда судно встало на рейде, мы спустились в лодки и принялись разуваться, потому что мостков здесь нет, приходится спрыгивать прямо в воду и брести по песку до самой линии прибоя; было в этом месте, в этой прозрачной теплой воде бирюзового цвета под палящим солнцем, нечто вдохновляющее, и, добравшись до берега, я поступил так же, как матросы, разделся и бросился в волны. Африка приняла меня в свои объятия.

Со стороны берега приближается какая-то фигура, меня окликают по имени. Это Джованни, брат Кристофано. У него в руках восковая табличка и стилус, его обязанность – составить опись всех разгружаемых товаров. С ним Абдалла Бенвиксит, переводчик и знаток арабского, смуглокожий, с живыми глазами и острой бородкой. Хватит развлечений, нельзя терять ни минуты, нам нужно проследить за разгрузкой, стоянка продлится всего несколько часов, караван наготове, он уже несколько дней ждет нас внизу, под пальмами, вон теми деревьями с мощными стволами, увенчанными вместо ветвей и листьев чем-то наподобие короны из опахал; я замечаю вереницу коленопреклоненных животных, которых вижу впервые в жизни, но это не лошади, у них горб и странная морда, их называют верблюдами. Им-то и предстоит принять на себя всю тяжесть товаров, а заодно и купцов. Кругом шатры, множество шатров, и люди, закутанные в длинные накидки с капюшонами; вокруг головы у них несколько раз обернута ткань, и эти уборы называют тюрбанами; они ходят туда-сюда, и каждый занят своим делом: кормят верблюдов, носят мешки и тюки, не удостоив нас ни единым взглядом, словно для них нет ничего более привычного, чем лодки, полные неверных, что кружат вокруг них с вытаращенными глазами, еще пошатываясь после долгого морского путешествия и страдая от лучей раскаленного солнца.

Мы отправляемся в путь и едем всю ночь, удивительно светлую, хотя на небе нет ни луны, ни звезд. Верблюды медленно ступают длинной вереницей, один за другим, по гребням холмов, откуда видна темная гладь моря, а вдали бесконечно простираются горы и долины, за которыми, кажется, еще одно море, на самом деле не море – здесь только песок, множество песчаных дюн, и ветер безостановочно придает им все новые формы. Огромная пустыня. Утром мы спускаемся к трепещущему темному пятнышку, которое по мере нашего приближения оказывается скоплением пальм. Там есть вода, объясняет мне Абдалла, а значит, есть жизнь. Это место называется оазисом. Посреди возвышаются высокие остроконечные шатры, и навстречу нам верхом направляются воины с кривыми саблями за поясом, чьи головы почти полностью скрыты синими тюрбанами, из-под которых видны лишь глаза. Это берберы, принадлежащие к гордым и воинственным племенам, но нам нечего опасаться, у нас есть султанская охранная грамота, которую немедленно предъявляет Абдалла, переговариваясь с ними на мелодичном языке с бархатными нотками. Я прошу Абдаллу показать мне грамоту, она испещрена странными знаками, с завитками и росчерками, среди которых время от времени попадаются точки, словно расставленные наобум. Это арабская вязь, смеется Абдалла, она читается наоборот, справа налево. Пусть я ни слова не понимаю, но она мне по вкусу, такая красивая, плавная, и я решаю, что в будущем, развлечения ради, попробую подражать этим завитушкам в своих торговых записях. Если такова их письменность, она идеально подходит языку, который на слух покачивается и колышется, словно едешь вверх-вниз по дюнам на верблюде, через ветер и пески; правда, всего через пару часов подобный езды у меня ужасно разболелась спина.

В другие дни мы карабкались по склонам огромной, устрашающего вида горы, которую местные называют Джебель, источенной водой и ветрами, но все равно прекрасной в своем первозданном величии. Теперь мы могли двигаться днем, а на ночь вставать лагерем. Нам попадались водопады и таинственные гроты, вдруг открывавшиеся среди скал. Наконец мы подошли к некоему подобию седловины между горами и плоскогорьем и обнесенному стеной городу под названием Таза, где остановились переночевать в караван-сарае. Здесь нам встретился другой караван, идущий в обратном направлении, от столицы к морю. Это был важный караван, потому что шел он в сопровождении султанской охраны. С первого верблюда проворно спрыгнул на землю невысокий тощий сарацин, который, помахав Джованни издалека, тут же направился к нам. Когда он снял остроконечный капюшон, из-под него показалось исхудавшее старческое лицо, седые, коротко остриженные волосы и борода, проницательные голубые глаза. Каково же было мое удивление, когда незнакомец обнял Джованни и завел разговор с ним не по-арабски, а на превосходном флорентийском наречии, со старинным выговором и венецианскими интонациями. Джованни представил меня как нового подмастерья, присланного из Барселоны, и на этом пыльном дворе, провонявшем верблюжьими и человеческими испражнениями, я пожал морщинистую руку великого Бальдассарре Убриаки.

Мне было знакомо это имя, о