или, как мне грезилось, на самые сокровенные части тел, которых я никогда не лицезрел воочию и не успел познать и даже о виде которых не имел ни малейшего представления. Казалось, я терял рассудок. Меня посещали видения: мне грезились сочные цветы, распускавшиеся в пустынях, что состояли не из раскаленного песка, а из черных дюн молотого перца, мелегетты и мускатного ореха, средь которых мягкой поступью бродили гибкие звери с пятнистой шерстью, совершающие омовения в колодцах оазисов, легкие, быстроногие газели и рыси. Воплощения греха.

Скрывшись внутри небольшой беседки, я мог разглядывать руки молодой женщины, на которых рисовали затейливый узор: осторожно, деревянной палочкой наносили на кожу краску, проводя тонкие, сплетающиеся линии. Эти руки были единственной частью женского тела, которую мне довелось наблюдать с тех пор, как я прибыл в Африку. Да, на местных улицах и базарах женщины встречались, но, за исключением рук, я видел перед собой лишь множество колышущихся черно-синих одеяний, скрывающих под собой все: и руки, и ноги, и ступни; голова спрятана под темной чадрой, лицо – под вуалью-никабом, оставляющим на виду лишь глаза. Закутанные таким образом, являя моему взору только изящные руки, расписанные хной, и мимолетные взгляды, эти создания возбуждали во мне невиданные доселе желания. Всех их я представлял восхитительными, чудесными райскими ангелами.

Однажды к нам в гости зашел такой же, как и мы, неверный, Ализо дельи Альберти. Он передал приглашение еврейского купца Салиметикусси, крупного поставщика мессера Бальдассарре, которое мы с благодарностью приняли. Путь наш лежал в новый город, к высящейся над ним громаде султанского дворца. Там, в его тени и под его защитой, проживали евреи, но это был также и квартал ювелиров, потому что тамошние ювелиры сплошь были евреями.

В зале дома Салиметикусси нас уже ждала еда, выставленная в больших медных блюдах на низкие столики без скатерти или какого-либо покрывала. Недавно начался шабат, и после заката евреям запрещено было что-либо делать. Нам оставалось только устроиться на коврах, дождаться, пока хозяин благословит хлеб и вино, и приступить к трапезе. Ни тарелок, ни приборов не предложили, каждый брал пищу с общего блюда руками и подносил ко рту. Переводчик был не нужен, еврей говорил на нашем языке, а также на кастильском и каталанском наречиях. Он происходил из Андалусии, из Севильи, которую покинул во время последней резни. Но новой страной Салиметикусси тоже был не рад и, пожаловавшись, что она катится к упадку, принялся рассуждать о политике и торговле.

Я совсем его не слушал. С того самого момента, как мы преступили порог этого дома, я чувствовал чье-то молчаливое присутствие. Глаза, глубокие и темные, как ночь, водопад черных волос, блестящих, словно вороново крыло. Это была Шагал, дочь купца, девушка-подросток, только вступавшая в пору цветения; она следила за мной с галереи второго этажа взглядом, в котором мешались любопытство и вызов. Не будучи сарацинкой, чадры Шагал не носила. Запястья и лодыжки ее босых ног были унизаны браслетами, волосы – распущены, кожа – белоснежна, а щеки покрывал легкий румянец. И она мне улыбалась. Я мигом потерял голову. Во время ужина мне не удавалось скрыться от ее пристального взгляда. За беседой я смог выдавить из себя лишь прозвучавший крайне глупо вопрос: какой сегодня день? Никто тогда не понял, что мне хотелось навсегда запечатлеть в памяти этот миг своей жизни, утекающей, словно вода в часах дома времени. Ответ ее отца остался в моей памяти, навсегда запечатлев момент, когда я полюбил Шагал, на библейском горизонте всемирной истории. Это был двадцать третий день месяца Ияра 5158 года от сотворения мира.

О следующих трех или четырех годах у меня сохранились лишь смутные воспоминания. Помню, что всеми правдами и неправдами старался вернуться в Фес с караванами из Алькудии, перевозившими специи, кожи и сукно. Я пользовался любым поводом, чтобы навестить старого Салиметикусси и обсудить приключения мессера Бальдассарре, славшего еврею длинные письма, а сам тайком не сводил глаз с Шагал. Старик ни о чем не подозревал. Однажды, когда Салиметикусси не было дома, его жена пригласила меня сходить с ними за город, в чудесный сад со сладчайшими померанцами, которым они владели. Я словно очутился в земном раю. Шагал, убрав волосы венком из полевых цветов и укрыв тонкий стан длинной полупрозрачной рубахой белого льна, бродила среди померанцевых деревьев и собирала плоды, намереваясь подать их к нашему столу под перголой.

Вдруг налетел ветер, горизонт затянуло мрачными тучами, все набухавшими и набухавшими. Надвигалась песчаная буря. Синьора велела возвращаться, и мы немедленно двинулись обратно в город. Не знаю, как так вышло, но мы с Шагал, будучи легче на ногу, да еще подгоняемые страхом, а может быть, и незримой рукой любви, успели уйти далеко вперед. Буря обрушилась на нас со всей яростью, разделив с остальными, укрывшимися в крестьянском доме. Мы остались в этом вихре одни. Не было видно ни зги. С трудом нам удалось найти какую-то полуразвалившуюся лачугу, сложенную из саманного кирпича. В страхе укрывшись за стеной, мы обняли друг друга. Почувствовав тепло ее тела, прижавшегося ко мне, я прошептал, как хотел бы, чтобы буря длилась вечно, если это позволит нам не размыкать объятий. К моему удивлению, Шагал ответила, что разделяет мое желание. До того момента мы не обменялись ни единым словом, я даже не знал, что она, дочь купца-еврея, владеет нашим наречием, равно как кастильским, каталанским и арабским, а также умеет читать и писать на этих языках.

Больше мы не сказали друг другу ни слова. Пока снаружи разворачивался конец света, мы слились воедино и любили друг друга.

С тех пор мы продолжили тайно заниматься любовью всякий раз, когда я возвращался в Фес и находил предлог посетить еврейский квартал. Мы поднимались на башню, венчавшую их дом, – там у нее была комнатка для досуга, откуда просматривался почти весь город, и терраска с голубятней, полной белых голубей, священных птиц Венеры. Шагал повязывала мне на запястья причудливо сплетенные шерстяные нити, которые называла цицит: по ее словам, они символизировали числа, соответствующие буквам моего имени. Теми же нитями она оплела и обвязала мое сердце.

Когда Шагал сообщила мне, что беременна, мой первый порыв, как у любого труса, был бежать. Правосудие не проявило бы ко мне, иноземцу и неверному, никакого снисхождения. Но Шагал была непреклонна, заявив, что, если я исчезну, она покончит с собой. И не только из-за любви, которую ко мне испытывала. Она тоже хотела бежать из своего мирка. Ей