– с сомнением, потому что церковь он посещал только при крайней необходимости, и то в качестве седлисского помещика, но не как прихожанин Викторин. Оба эти заведения, где люди обычно ищут помощи и утешения, оказались закрыты.

К полудню трупы увезла милиция – сборище мадьяров, русинов, сербов и прочих мордоворотов неизвестного происхождения. От тел остались только застывшие пятна крови; собаки обнюхивали их и облизывали.

Неожиданно скрипнули деревянные ворота в задней части церкви, и на дорогу выкатилась повозка, запряженная каро-гнедой клячей с наростами на ногах. Кучер на козлах выглядел таким же худым, сгорбленным и жалким, как и лошадь. Он хлестнул кобылку кнутом, и повозка двинулась на север, по дороге в Пильзно. Заметив Викторина, скорченного и обессилевшего, он резко затормозил.

– Разрази меня гром! Диббук меня подери! Пан Богуш! Прррр!!!

– Абрам? Абрам Тинтенфас? – Викторин с трудом узнал каменицкого корчмаря.

– Быстро, быстро, садитесь, пан. – Абрам беспокойно стрельнул по сторонам бегающими глазками. – Здесь творятся плохие вещи, очень плохие. – Он нервно облизал тонкие губы и помог Викторину забраться на телегу с капустой и закопченными бочонками.

– Что жид делает в церкви? – спросил Богуш, когда они уже выехали из городка.

– А что пан делает вдали от двора, одетый, как нищий, вэй?

– В точку. Поесть у тебя что-нибудь найдется? У меня ничего приличного во рту не было вот уже два дня.

Тинтенфас делиться не любил и в принципе даром не давал ничего, сейчас же он вынул из-за пазухи пресные лепешки и позволил Викторину закусить капустным листом. После долгих сомнений он даже откупорил самый маленький бочонок пива – оказалось, что именно пиво и провиант он вез из костела в Бжостеке к себе в Каменицы.

– Да благословит тебя Господь. Я заплачу, когда приедем.

– Вэй, было бы только с чего, пан Богуш.

И, не удержавшись, Абрам сам начал рассказывать о крестьянском восстании. Про то, как хамы напали на усадьбу в Седлисках, убив всех знатных людей. Не пощадили даже выжившего из ума пана Станислава: Сташек Шеля, прозванный из-за военного прошлого полковником, вывалил его из коляски и пинками выкинул во двор, а затем выстрелил ему в затылок из ружья. Потом пришел Якуб Шеля, которого хамы называли вождем, и, увидев тело пана Станислава, избил сына по морде и отчего-то страшно его оскорблял. Однако это не помешало обоим Шелям повести хамов на Смажову и сжечь дотла тамошний двор. Пана Никодима облили французскими ликерами и сожгли заживо; и не успел он еще до конца догореть, как объявили помолвку Сташека Шели и Зоси Богуш. Той малышки, которой меньше десяти весен. Якуб якобы объявил при этом, что это брак старого с новым, что через эту свадьбу новый мир наступит, и теперь уже не будет ни раба, ни господина, – так кажется, записано в священных книгах гоев; и так это прозвучало, что измаранные в крови хамы шапки поснимали, а кое-кто и перекрестился даже. Эх, не сердитесь, пан Богуш, но странна эта ваша гойская вера.

Викторин слушал и молчал. По ту сторону Вислоки, где-то у подножия Ливочи, уходили в небо клубы дыма. Горела усадьба в Бобовой, а может, и в Тухове.

Абрам продолжал:

– Да, Галилея в огне. Якуб Шеля говорил, что у него якобы есть полномочия от самого Кайзера. Дескать, в столице указ специальный вышел польских панов резать, потому что те против монархии заговор плетут. Но думаю, что нет никакого указа. Просто как увидели хамы, что Шеля поквитался с Богушем, а окружная власть на это ничем не ответила, – решили, что можно бить панов. А ко двору, не обижайтесь, у каждого хама и горечь, и обиды накопились, и раны столько поколений подряд не зализаны. Вот и пошли они счеты сводить. За несправедливую барщину, за куплю-продажу людей, будто не люди они, а скот или куры, за отмену старых привилегий, за изнасилованных девок, за подожженные хаты тем, кто отправил детей в школу, за запрет уезжать из своей деревни, за налоги на тмин, грибы и ягоды, что всем даром полагаются, как вода, ведь никто их в лесу не сажал, тем более, паны… Вэй, много всего накопилось. Поговаривают, что староста Брейнль даже назначил награду за пролитую кровь. За плененного живого шляхтича вроде пять флоринов. За убитого – десять, а за каждую отрубленную руку – по два флорина. По рукам же тоже можно узнать, панские ли они, – панские руки гладкие, как у ксёндза или у молодой девки.

– За мои много не получишь, – спокойно сказал Викторин и показал обе свои руки, красные, потрескавшиеся от мороза, с омертвевшими и почерневшими пальцами.

– Вэй, пан Богуш! В голову бы мне это не пришло!

– Ты много знаешь, о чем хамы говорят между собой. И в ценах, вижу, неплохо разбираешься.

– Такова моя доля. – Тинтенфас пожал плечами. – У пана своя доля, у хама своя, и у жида своя. А доля жида такая – знать, что, с кем и почем.

Пока они так разговаривали, поднялся ветер, из-за гор потянулись стада туч с тяжелыми молочными брюхами, и посыпал снег. Викторин плотнее закутался в шубу и сжался в глубине повозки. Абрам гнал свою кобылку вперед, легко находя верную дорогу, хотя снег валил все гуще. Лошадь послушно шла, погруженная в свои лошадиные мысли, ни на что не обращая внимания.

– Говорят, много лет назад в такую же метель Якуб Шеля спас от смерти какого-то мужика.

– Да?

– Ксенес Рак его звали. Он жив до сих пор. Живет в деревне… вэй, забыл название, диковинное такое, никак не вспомнить.

– Ага.

– Говорят, наступила ночь, вьюга поднялась такая, что не поймешь, где право, где лево. Шеля подошел к Раку, вспорол бок у вола, что запряжен был в телегу Рака. Залезай, говорит, внутрь, я отвезу тебя домой, к твоей бабе.

– И отвез?

– Вэй.

– Что за бред.

– Эй, кто там едет?

– Мыто платить, сукины дети!

Кучка оборванных хамов вмиг окружила повозку. Один из них схватил лошадь за уздечку.

– Эй, какое еще мыто?! – закричал Абрам.

– За проезд по земле Якуба Шели. И не ори ты так, паршивец, а то мыто своей головой заплатишь. Вместе с бородой и пейсами, – сказал один из разбойников, вызвав громовой хохот остальных.

– Тогда все хорошо, потому что я как раз-таки в Якуба Шели гешефте, – невозмутимо ответил Тинтенфас. – У меня здесь глейт[51]. С имперским орлом. – Он вытащил из-за пазухи железнодорожный билет в вагон третьего класса из Кракова до Тарнува.

Хамы молча уставились на кусочек картона. Разинув рты,