Вскоре на спуске беглецы услышали журчание ручья. Вода бежала по темным камням и не замерзала даже в самый страшный мороз. Богуш сделал несколько осторожных глотков, чтобы успокоить голод и жажду. По дороге Викторин то и дело оглядывался по сторонам и прислушивался, но единственными звуками были журчание воды и скрип деревьев. Однако все время его не покидало ощущение, будто кто-то наблюдает за ними и идет по их следу.

Потому они перебрались на другой берег и оставили ручей за спиной – известно, что зло не может пересечь проточную воду. Богуши пытались двигаться параллельно ручью, хотя и на значительном расстоянии. Однако вскоре они совсем перестали слышать журчание воды, и Викторин уже не был уверен, что они идут в верном направлении. Несколько раз им даже приходилось поворачивать назад, когда они натыкались на непроходимую чащу.

Когда они наконец вышли из леса, уже рассвело. В долине виднелась какая-то деревня, но это, конечно, была не Смажова. Запел петух, и пан Богуш вспомнил слова Черныша вчерашним утром. Казалось, что с того момента прошел не один день, а целая вечность.

По дороге из деревни ехала повозка. Один хам, молодой и рослый, впрягся в дышло, а второй, постарше, сгорбившись, толкал воз. Вероятно, это были сын и отец, отправившиеся в лес за хворостом. Увидев Богушей, они остановились.

– Возвращаемся, – скомандовал Викторин и попытался затащить племянников обратно в лес.

– Да бросьте, дядя. Не все же крестьяне взбунтовались, – запротестовал Тит.

– Может, да, а может, и нет, – возразил Викторин. Говорил он с трудом, от холода язык застрял колышком во рту.

– На вид они добрые люди, – добавил Тит и, не дожидаясь согласия дяди, выбежал вперед. – Приветствую вас, добрые селяне! Мы голодны и замерзли. Не найдем ли мы у вас приют?

Хамы заморгали и переглянулись.

– Кто это там шляется? – спросил старик.

– Да бродяги какие-то, батя, – ответил младший.

– Брейнль по десять флоринов платит за каждую снесенную польскую башку и по два за отрубленную руку, – заметил старик.

– Нет, батя, это как-то неправильно.

– А ты меня не учи. Вот будет тебе столько же зим, сколько мне, тогда будешь знать, что правильно, а что нет. – Старый хам, бородатый, как Моисей, с торчащими из-под шапки клочьями колтуна, высморкался из обеих ноздрей и, ковыляя, подошел к Богушам. Он прищурился и наклонил на бок свою птичью голову, разглядывая Викторина. Один глаз у него слезился и гноился, потому видел он только вторым. – Елы-палы, сынку! Это ж тот самый ублюдок Богуш!

Викторин отступил на шаг. Затем еще на один. Нехорошо.

– Чего стоишь, недотепа?! Бей, а то кто другой наши флорины заберет! – рявкнул старик. – Бей, когда-то у Богуша твою мать насмерть затрахали!

– Это не я. – Викторин отчаянно замотал головой. – Это тот, другой…

– Спокойно, опомнитесь, братья поляки, нам бы только немного еды и теплый угол, мы заплатим… – начал Тит, но в тот же миг молодой выхватил из телеги топор и с размаху рубанул им прямо в лицо. Хрустнуло, и кусок нижней челюсти Тита отлетел красным ошметком вместе с половиной лица.

Адам пронзительно взвизгнул, как девчонка, и хотел было с голыми кулаками броситься на хамов, но Викторин схватил его за шкирку и потащил к лесу. Молодой хам еще бежал за ними некоторое время, но не догнал, потому что Богушам, несмотря на голод и усталость, страх прибавил сил. Они бежали, как перепуганные косули, на погибель, как можно дальше. Страх гудел в ушах, и мир расплывался перед глазами. Они остановились лишь глубоко в лесу, поэтому не видели, как старый хам разделывает дымящееся тело Тита, как отрубает голову и руки, а остальное засыпает свежим снегом. Четырнадцать флоринов! Многие за всю свою жизнь не видели столько денег сразу.

Потом Богуши снова бежали, пока Адам не упал. Не думая больше о погоне, он скорчился на земле и завыл по-звериному. Рыдания сотрясали все его тело, сопли у посиневшего носа замерзали на морозе. Викторин нагнулся, чтобы поднять племянника, но ему стало плохо, и он упал рядом.

Неизвестно, сколько он лежал, недолго или долго – достаточно для того, чтобы, раздвинув веки, не чувствовать собственного тела. Ни холода, ни боли, ничего. На мгновение ему показалось, что он мертв. Но ведь он уже умирал когда-то, давным-давно, когда он еще не был Викторином, и все было совсем по-другому. Значит, он был еще жив. Он с трудом поднялся на колени. Ноги затекли и не хотели слушаться.

Адам лежал рядом, свернувшись калачиком, в позе эмбриона или слепого щенка. Он тоже был жив, только половина лица у него была синей. А раз они были живы, надо было жить дальше. Было бы неправильно лечь и умереть.

Викторин и Адам, поддерживая друг друга, двинулись вперед. Шаг за шагом они скорее ползли, чем шли, даже не зная, в какую сторону света они направляются. Перед глазами старшего Богуша стояла темная рябь, толченое стекло ночи посреди белого дня, мелкое крошево смерти. То и дело ему приходилось прислоняться к дереву, чтобы не упасть.

– Дядя, смотри, у меня ухо отваливается. – Адам оторвал кусочек от выступающего из-под шапки красно-фиолетового лепестка.

Викторин на пробу отломил кусочек своего. Мертвая ткань осталась у него в пальцах. Дядя и племянник засмеялись одеревевшими голосами; и смех этот был подобен карканью ворон. В сердце появилась странная легкость и радость, и они двинулись дальше.

Прошло много времени, прежде чем они наткнулись на заброшенную избушку, в которой когда-то варили самогон. В аппарате еще оставалась водка и немного замороженного жмыха. Найденным ножом они раскололи массу на мелкие кусочки и съели. Викторин пытался сначала согревать эти комочки во рту и только потом глотать, но голод подгонял его; поэтому он заглатывал целиком ледяные куски, и это было самое замечательное, что он ел в жизни.

Адам полил водкой оставленный в очаге пучок хвороста и попытался стертым кремнем выбить хоть одну искру.

– Не получится, – прохрипел Викторин.

Но у Адама получилось.

Оставшуюся самогонку они выпили, греясь у очага. Древесина потрескивала и стреляла, дым разъедал глаза. У них был огонь, огонь в очаге и огонь в животах. Мерзкая сивуха стала для них жидким золотом. Потом они нашли немного картошки и яблок, насквозь промороженных, и положили их в пепел.

– Смотри, дядя, смотри! Я не чувствую боли. Больше нет боли! – воскликнул Адам, держа руку в пламени. Кожа ладони краснела, покрывалась волдырями и лопалась с тихим треском, а края ее скручивались и становились коричневыми.