Поэтому провинции, захваченные готами, продолжали оставаться под властью римской администрации, хотя бы сам император и не имел никакой практической возможности управлять ими. Их вожди, хотя и присягали василевсу и даже нередко получали высокие и почетные римские титулы, составлявшие ранее исключительную прерогативу римской аристократии, но в действительности действовали, руководствуясь своими довольно обыденными желаниями пограбить и явить примеры воинской доблести. Они могли в некоторых случаях защитить захваченную территорию от других варваров, в иных – соединиться с ними и заселить без всяких разрешений другие римские земли, а когда и просто возвратиться в родные края, откуда ранее пришли. Власть императора держалась на личной договоренности с вождями варваров и основывалась на его личном авторитете, если, конечно, царь не имел возможности наказать их за нарушение прежде заключенных соглашений.

Но это было характерно только до тех пор, пока не появился народ, у которого постепенно проснулся политический инстинкт – готы. В отличие от прочих захватчиков они были очень многочисленны и активны: со времени начала правления св. Феодосия Великого готы захватили важнейшие посты в армии и уже не удовлетворялись обычной судьбой варварских племен. В скором времени они создадут собственное государство – об этом рассказ впереди. Вслед за ними аналогичную попытку предприняли вандалы, захватившие Северную Африку и подчинившие ее народы своему государю.

В провинциях, где римская культура и ее носители находились в явном меньшинстве, сепаратистские попытки обосновать собственное государство также могли на время увенчаться успехом. Характерный пример в этом отношении представляет Британия, которая при Грациане выдвинула фигуру узурпатора Максима, а при св. Гонории, как мы увидим вскоре, – Константина. Правда, сами узурпаторы, плоть от плоти римского политического сознания, все же думали не об отдельном государстве – они пытались использовать взбунтовавшуюся территорию как плацдарм для завоевания власти во всей Римской империи. Но, как представляется, британцы не вполне разделяли их намерений, по крайней мере при Константине.      Не лучше обстояли дела и с правителями «проримских» провинций – римскими чиновниками. Конечно, они назначались императором (хотя бы и формально им, а на самом деле по деятельной протекции ближнего окружения), но при желании могли полностью игнорировать его власть. Отдельные фавориты и всесильные провинциальные префекты произвольно выбирали, какие приказы верховной власти являются значимыми для них, а какие нет, явно не считая их обязательными для себя. Да, их можно было отставить от должности и даже судить за самоволие, но на практике это было сделать довольно трудно в связи с удаленностью некоторых территорий, шаткостью властных институтов, недостатком военных сил у царя, и – главное – печальным осознанием того факта, что следующий за ним правитель может действовать еще более решительно.

Можно смело сказать, что причина сохранения целостности имперского тела заключалась в том простом объяснении, что правители провинций или считали нецелесообразным выделяться в качестве самостоятельных государств, или не представляли для себя такой возможности. В силу однородности римской культуры, носителями которой помимо римлян, являлись представители многих других этнических групп, сепаратистские настроения того или иного чиновника едва ли имели шансы найти нужный отклик у жителей этой территории. Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов и то обстоятельство, что в случае выделения территорий из Империи в качестве самостоятельных государств последние автоматически оказывались в культурной, правовой, политической и – главное – экономической изоляции, что неизбежно (это был лишь вопрос времени) предрекало бы их крах. Тем не менее сепаратистские процессы не затухали и были особенно активны в период политической анархии.

И вот в этом коловороте событий, где центростремительные силы ежеминутно схлестывались с центробежными, где-то на недосягаемой высоте возвышалась фигура царя, служащая единственным зримым проявлением политического единства Римского государства. Символ Империи, он нередко был вынужден бессильно взирать на этот мелькающий калейдоскоп перемен и зачастую не имел никакой возможности предотвратить их.

Не стал исключением и св. Феодосий Великий. Что удалось ему – так это удержать в своих руках личную власть над готскими вождями, чем он обеспечил хотя бы относительную внутреннюю безопасность Римской империи и возможность пусть слабого, но управления государством. В силу объективных причин он даже не пытался выселить готов с захваченных ими территорий, тем более что на их смену (и эту перспективу реально продемонстрируют скорейшие события) пришли бы иные, возможно, более могучие и дерзкие варвары. Как личность сильная и самостоятельная, он сумел приблизить к себе не менее сильные фигуры соратников и союзников, не опасаясь измены с их стороны, что все же иногда случалось (вспомним хотя бы случай с Арбогастом).

Но с его смертью ситуация кардинально изменилась. В последующем изложении царствования императоров Аркадия и св. Гонория мы редко будем сталкиваться с упоминанием их имен в активном наклонении. Может даже показаться, что новые цари Рима выступали, скорее, в роли пассивных наблюдателей того, что творится вокруг. Однако на самом деле это обманчивое впечатление. Ни один самый гениальный, мужественный и волевой император Рима прошлых и будущих столетий не смог бы в эти годы противиться промыслительному движению Истории, поставившей задачу познакомить варваров с политической, правовой и цивилизационной культурой Рима. И надо отдать должное царям: при всех политических метаморфозах, в ситуации, когда только ленивый не претендовал на престолы Западного или Восточного императоров, они сумели удержать управление в своих руках. А также обеспечить преемственность власти и, за небольшими исключениями, целостность Священной Римской империи.

Сделать это было совсем непросто, учитывая разницу интересов обоих дворов – прямое следствие становящейся все более очевидной разности судеб Запада и Востока, и едва ли не полную зависимость воли молодых императоров от всесильных фаворитов. Две части одной Империи все более изолировались друг от друга, так что в условиях больших расстояний, отсутствия коммуникаций и постоянного ведения военных действий даже узнать о том, что в действительности творится в провинциях, было крайне сложно. Цари и двор получали информацию либо от случайных лиц, побывавших на другом конце Империи, либо от купцов, которые, как всегда, привирали для своей пользы[603].

Взаимное отчуждение проявлялось все более рельефно. В политическом отношении Западная и Восточная части Священной Римской империи существовали почти что обособленно, но еще более расходились доминирующие в них культурные типы. В то время на Западе греческий язык, некогда отличительный признак аристократизма и интеллекта, почти совершенно исчез. А на Востоке латинский язык все более отходил на задний план, хотя еще несколько столетий будет считаться официальным языком Византии. Зато процесс эллинизации Востока, никогда, собственно говоря, и не прекращавшийся, в эти и последующие годы примет масштабные черты. Характерно, что в Константинопольском университете преподавателей греческого языка было больше, чем профессоров латинского[604].