Никогда раньше Пудель так много не говорил! Я внимательно его слушал, но в душе у меня уже пламенел маленький красный клубок гнева. «Бог создал меня геем! Бог меня любит!» Чушь собачья! Бог создал тебя геем по той же причине, по какой сам же создает искушения на твоем жизненном пути, а потом фальшиво удивляется: как это ты на такую ерунду купился?

Я что-то сочувственно промычал, а потом спросил:

– Я полагаю, ты излагаешь мне философию Гарри?

Он кивнул.

– Знаешь, Гарри так мне помог! Он заставил меня понять, что я вовсе не обязан быть таким, каким хотят видеть меня мои родители. Я вовсе не обязан разделять их взгляды и уж точно не должен чувствовать себя виноватым, потому что я не такой, как они. И сейчас, впервые в жизни, я чувствую себя совершенно свободным!

Пудель продолжал что-то радостно бормотать, пузырясь от счастья и забыв обо всем на свете. Все влюбленные становятся удивительными занудами и абсолютно не замечают, что невольно превратились в самых тупых людей на земле, полностью зацикленных на себе. Но я продолжал притворяться, будто внимательно его слушаю, и вполне удачно кивал в нужных местах, пока он излагал свои философские взгляды, – а точнее, взгляды Гарри. Но внутри у меня уже все кипело от злости, и тот клубок гнева вот-вот мог обернуться ядерным взрывом.

Свободен? Да какое он имеет право быть свободным? Какое он имеет право уйти от ответственности за свою вину? Ведь любой человек, слушая его сейчас, счел бы, что невозможно поверить, будто это он – а вовсе не я – был тем убийцей. А все-таки тогда Гарри Кларк выбрал именно его, стал ему помогать, стал его спасать. Вот что было совершенно несправедливо! Ведь сперва-то он меня выбрал! Так почему же он потом меня бросил?

Мимолетный запах меловой пыли, и скошенной травы, и полированного дерева. Стук каблуков в коридоре. Доносящаяся откуда-то светлая музыка. Эхо отдаленных голосов, усиленное натертыми паркетными полами. Его рука у меня на плече, которая подталкивает меня куда-то вниз, к столу. Затем звук его голоса: хороший мальчик… Примерно так разговаривают с собакой.

В том-то и дело, Мышонок, что память – штука непредсказуемая. Иногда спусковым крючком для нее служит какая-нибудь мелочь. Но на этот раз, по иронии судьбы, таким спусковым крючком для моей памяти стал Пудель. Пудель, разрумянившийся от счастья; Пудель спасенный; Пудель, обретший свободу благодаря Любви.

И в голову мне вдруг пришла одна неплохая идея. Я все продолжал ее обдумывать, пока Пудель заливался соловьем. Идея эта была замечательно проста, и осуществить ее можно было чисто и аккуратно, как в больнице. И, таким образом, перенесенные мной страдания обрели бы законный вес и силу, а отвратительным жалким мечтам Пуделя о счастье был бы положен конец. А ведь все это вполне осуществимо, понял я. Именно в этом заключается для меня возможность выбраться, наконец, из той ямы, в которую я когда-то свалился. Разумеется, мне нужно будет принести Богу жертву – Бог ненавидит несбалансированные счета, – но если мои, пусть и сделанные мельком, наблюдения верны, то я, возможно, обрету не только спасение, но и буду возвращен из пустыни в мир нормальных людей.

Все в точности как с Гарри Кларком, подумал я, увидев на пороге своего дома фигуру в синем. Это была не слишком разумная мысль, но она, тем не менее, полностью мной завладела. Казалось, мне в шею сзади вцепилась чья-то ледяная рука. У меня даже возникло желание развернуться и попробовать спастись бегством. Но куда мне бежать? Ведь здесь же мой дом! И никакого другого дома у меня нет. А сейчас у меня нет даже загранпаспорта – в отличие, скажем, от Эрика, который то и дело совершает короткие поездки в Париж, или от доктора Дивайна, которого жена превратила в настоящего путешественника, и они теперь странствуют по всему земному шару. Нет, все это глупости, фантазии из того мира, который давно уже стал прошлым. Так что я, судорожно вздохнув, решительно шагнул вперед и… разглядел в свете фонаря не полицейского в форме, а Уинтера в синих джинсах и синей парке с капюшоном. Под мышкой он держал какую-то папку.

Я испытал такое облегчение, что у меня даже голова закружилась, а потом я вдруг разозлился и рявкнул своим «башенным» голосом, который, как говорили у нас в школе, был способен проходить даже сквозь бетонные стены:

– Какого черта вы тут торчите!

– Я вовсе не хотел вас пугать, – сказал Уинтер. – Просто сегодня, как я слышал, у вас были какие-то неприятности…

– Vae![127] До чего же быстро по «Сент-Освальдз» слухи расползаются! – воскликнул я. – Послушайте, может, мы лучше внутрь зайдем? Не знаю, как вам, а мне просто необходимо поскорее выпить.

– Благодарю вас, сэр.

Я отпер дверь. Теперь я уже почти пришел в себя, хотя, конечно, здорово психанул, встретившись в парке с теми мальчишками. В гостиной я отыскал графин с бренди, налил себе приличную дозу, поспешно сделал глоток и повернулся к Уинтеру:

– Будете?

Он кивнул, поблагодарил, взял бокал, уселся и тоже сделал глоток.

– Послушайте, – сказал я, – вы уж меня извините.

Уинтер удивленно на меня глянул.

– За что?

– Мне давно следовало рассказать вам о Гарри, – сказал я. – Рассказать все с самого начала, но я почему-то считал, что обязан сохранить в тайне кое-какие подробности его жизни, – особенно после того, что тогда случилось. Но теперь Гарри умер, и «Сент-Освальдз»… В общем, «Сент-Освальдз» страшно нуждается в настоящих друзьях.

Уинтер поставил бокал на столик и вручил мне папку.

– Большую часть этого вы, наверное, уже видели, – сказал он. – По-моему, у «Сент-Освальдз» довольно-таки странная манера расправляться со своими друзьями.

Я открыл папку. Внутри было десятка два листов с распечатками, вырезки из старых газет и рисунки из зала суда, на которых Гарри выглядел страшно сконфуженным, а Наттер – совершенно потерянным, буквально обезумевшим от горя. На одной из картинок был даже я, и вид у меня был весьма дерзкий и крайне неухоженный.

Заголовок гласил: КЛУБ БЫВШИХ ОДНОКЛАССНИКОВ. А под моим изображением было написано: «Неужели этот человек покрывает Кларка?» На следующем рисунке я увидел Харрингтона – прическа, естественно, волосок к волоску; на костюме ни морщинки. А в самом низу, словно о нем вспомнили чисто случайно, был помещен портрет Спайкли.

И вот теперь, снова глядя на эти картинки, я вдруг понял, почему пресса так быстро ему поверила. Со Спайкли тогда действительно что-то случилось. Что-то ужасное. И не один раз. Видимо, это продолжалось достаточно долго. Прежний улыбающийся мальчик как-то очень быстро превратился в жирного, обрюзгшего молодого мужчину с очень бледным лицом, которому запросто можно было бы дать тридцать или даже тридцать пять лет, хотя на самом деле ему только что исполнился двадцать один год. Он практически лишился своих красивых мягких волос, а лицо его напоминало кусок сырого теста. Глаза у Спайкли были какие-то мутные, а диковатый взгляд устремлен вдаль, в некую невидимую точку за горизонтом. Что же с ним случилось на том островке времени, что уже почти скрылся в тумане прошлого? Какая тайная ярость, какое рвущееся наружу презрение могли превратить того тихого вежливого мальчика в безжалостного мстителя?